Александр Щелоков - Хрен с бугра
— Старик, — сказал Луков почти с порога. — Мне сказали, что Главный фельетон зарубил. Ты его два дня назад подписал, помнишь? А он зарубил. Тема классная — «Иван кивает на Петра».
— Слушай, Сергей Елисеевич, тебя, дорогой мой, в школе учили вежливости? У меня серьезный разговор, а ты вкатываешься, словно танк в Будапешт. Это раз. Фельетон, как сам говоришь, зарезал Главный. Так почему ты снова идешь к Главному? Неужели здесь, на этом месте, — я показал пальцем на стол, — мнения будут меняться в зависимости от того, кто сел на стул?
— Да я… да что вы, — смутился Луков.
Дело входило в наезженную колею, в ту, по которой уже долгие годы катилась редакционная тележка.
Зазвонил телефон. Из областного Совета профсоюзов просили прибыть на совещание председателя областной организации Союза журналистов. Я сказал, что председатель — Зернов.
— Кто такой Зернов? — спросил недовольный голос. — Вы — Главный, значит, и руководитель областного отделения союза…
Вот так. Мои демократические права стремительно расширялись…
МАРШ ТОРЖЕСТВУЮЩЕЙ ДЕМОКРАТИИ
События далеких лет я записал по горячим следам. Недавно извлек из бумажных завалов старую рукопись, сдул с нее пыль, перечитал свежим взглядом. Прочитал, и, как всякий уважающий себя автор, не ощутил разочарования. Особенно после того, как слегка кое-что подправил, чтобы выглядеть провидцем, заглянувшим из прошлого в будущее. Потом самоуверенно подумал: а может, и кто другой того… разочарования не почувствует? Хотя времена нынче иные, и песни мы поем новые.
Первый секретарь нашего обкома, после того как дорогой Никифор Сергеевич попросил отставку, быстро утратил свое руководящее кресло. В нашем городе среди стада овец, которых пас по мандату Москвы, оставаться он не захотел и уехал в столицу. Говорили, что кто-то видел его вечером, одиноко гулявшим по Кутузовскому проспекту. Что поделаешь, от повергнутых в прах идолов отворачиваются все — в первую очередь те, кто им поклонялся, прислуживал, курил фимиам.
Постаревший Идеолог Коржов впал в глубокую меланхолию и также уехал из города в неизвестном нам направлении.
Пришла и к нам демократия. Для большинства из нас она оказалась накрепко связанной с возможностью ругать Больших Людей как угодно уму и сердцу.
Глухая стена Машиностроительного завода на всем многокилометровом протяжении до сих пор исписана лозунгами, которые запечатлели шаги общественного мнения во времени и пространстве. «Ельцин — иуда!», «Патриоты в тюрьме, предатели — в Кремле», «Лебедь — тот еще гусь», «Веди нас вперед, Владимир Вольфович!».
К лозунгам привыкли, и никто на них внимания не обращает и потому даже не собираются стирать. Ко всему у представителя Президента в области нет денег на краску, чтобы отбелить забор. Да и отбелишь ли, если власть черна?
Вечерами мы, ветераны великого хора, некогда воспевавшего борьбу за стопудовый урожай кукурузы, коллективизацию и индустриализацию, химизацию и электрификацию, забыв прошлые взаимные обиды и разногласия, собираемся в скверике на улице бывшей Радости. Разрушив в сквере памятник Павшим борцам революции, новая власть вернула и самой улице прежнее великолепное название Скотопрогонной. Скамейки в скверике к удивлению горожан пока еще сохранились.
Вот и в этот день, пристукивая левой пенсионной ногой, которую через четыре шага на пятый разбивает боль перемежающейся хромоты, явился я на сходку мудрых. Греясь, как кот на солнышке, сидел одряхлевший блюститель чистоты нравов советской прессы — Алексей Михайлович Мурзавецкий. Он щурил глаза и закидывал голову так, чтобы светило острыми лучами поджаривало его лицо, которое и без того имело цвет кебаба, запеченного на гриле.
Поздоровались. Я присел рядом.
— Что творится! — сказал Мурза огорченно. — По всем направлениям общество сползает в болото расхлябанности и скверны. Происходит размывание структур. И некому все это остановить. Хватятся, а мы уже сгинем. И некому будет учить дураков…
— Ты о чем? — спросил я, не врубившись сразу в чужие тревоги.
— Вот, взгляни, — Мурза протянул мне свежий номер областной «Вольной газеты». Красным фломастером — жаль, что в те времена, когда Мурза был на коне, такого мощного оружия борьбы за свободу печати он не имел — газета была исчеркана крупными клетками внутри которых заключались жирные цензорские х е р ы…
— Что это?
— Вычерки, — сказал Мурза. — Умному редактору их надо было сделать. Но никто не сделал. Это меня тревожит.
— Враги? — спросил я, не скрывая иронии.
— Нет, зачем, — ответил Мурза спокойно. Он умел держать удары и, даже стоя на пороге вечности, не считал нужным меняться. — Неразумность молодой демократии. Я понимаю, пока боролись — это было надо. Но теперь о н и пришли к власти и думают, что ее можно удержать демократически. Один раз расстрелять Белый дом — это все? Нет, нас всех надо каждый день во… — Мурза стиснул кулак, будто кого-то держал за горло и потряс слегка. — Еще хватятся, да поздно будет. Придет ефрейтор, сдавит и пищать не позволит. Демократы!
— Салют честной компании! — к нам, вскинув руку в приветствии, подковылял Лапшичкин. Подсел. — Знаете анекдот? Сидят два чукчи на берегу Ледовитого океана. Один говорит: «В последнее время меня сильно талибан беспокоит». — «А ты его меньше чеши», — советует второй».
Никто не засмеялся. В прошлые времена чукчу беспокоил не талибан, а Гондурас. Это мы помнили.
Загребая сухие листья ногами, подплыл Стас Бурляев. Он давно уже не разрабатывал тему активного секса и увлекся политикой, выдавая долгосрочные прогнозы развития мира и России.
— Господа, наше вам с кисточкой! Ждете перемен? Будут они, будут, посидите немного. Полкруга мы уже пробежали, скоро выйдем на старую орбиту.
Опираясь на палочку, подошел и сел рядом с Мурзой постаревший и полысевший Луков. Не здороваясь, спросил:
— Как вы думаете, господа, с каких пор на Русь напала ржа? — И, зная, что мы правильно ему не ответим на такой мудреный вопрос, продолжил, — С той самой, как император Александр номер один присоединил Россию к Грузии. Попали мы тогда в кабалу, до сих пор не выберемся. Джугашвили, Берия, Шеварднадзе, наша базарная грузинская мафия. Гляньте, что на рынке творится…
— Кончай, старик, — оборвал его Бурляев. — Если на то пошло, не в грузинах дело. Грузины — шушера. Есть куда опаснее сила — массоны.
— Массоны — это кто? — спросил Лапшичкин. — Евреи?
— Мировая закулиса, — Бурляев выгядел серьезно и отвечал глубокомысленно. — Большой мировой капитал. Евреи, конечно, тоже.
— Кончай, Стас, — остановил его Лапшичкин. — Гляжу, у тебя крыша совсем поехала. Какой на хрен в нашей глуши закулиса? Разве не мы сами во всем виноваты? Вот оглядываюсь и мне стыдно: кому мы столько лет поклонялись? Раз за разом. И сейчас не можем заставить себя не бить поклоны. Как начали со Сталина…
— Сталина не надо трогать! — сказал Мурза и грозно поднял палец. — Вы здесь все люди, хотя и бывшие, но государственные, потому знать обязаны: власть должна быть — во! — Мурза выставил перед собой кулак. — И пока твердой руки не появится — гнить государству, как соломе в мокрой копне…
— Типун тебе на язык, — сказал Луков. — Говорят, в одну воду дважды войти нельзя.
— Это кому нельзя? Нам? Великому русскому народу? Как бы не так! Мы куда хошь войдем, — успокоил его Стас. — У нас особая стать. Не войдем, так нас затолкают.
— Значит, один бугор мы срыли, а хрен на ровном месте снова попер? — сказал Лапшичкин.
— Бугор срыть — это еще не все, — продолжил Стас. — Остаются рефлексы. К примеру, в Австралии один фермер решил разводить страусов. Отгородил огромную территорию сеткой, запустил внутрь птиц. Те первое время все пытались вырваться. Разбегались и грудью в стенку — бах! Не выходило. Они снова разбег и — бах! Потом птицы поняли: не убежишь, и смирились. Однажды случился крутой ураган. Все заборы — к чертовой матери! Казалось, теперь-то страусы разбегутся. Нет, мужики, хренка с бугорка! Птицы запомнили, где стояла сетка, и за эту линию ни шагу. Условный рефлекс. Точно такой же и у нас с вами. Мы крепко приучены — за черту ни шагу. Этим кто-нибудь и воспользуется. Соберутся крутые ребята.
Проведут съезд. Объявят, что олицетворяют горизонталь народа. Соединят ее с вертикалью власти. Потом повесят в своих кабинетах портреты. Понаделают новому вождю бюстов во весь рост. И крест на демократию поставлен. Снова будет у нас Большой Человек. И кричать станем: «Да здравствует вождь и учитель!». Фамилии только пока не знаю. Но она будет. Ведь мы ученые страусы. Хотели свободы? Нате вам, ешьте! Наелись? Досыта? Захотелось твердой руки? Получите!
— А цензура будет? — спросил я с ехидством.
— Не надо вибрировать, — Мурза откровенно злорадствовал. — Будет, конечно. Еще какая! Слыхали, кто к нам из Москвы едет?
