Сигурд Хёль - Заколдованный круг
Заводчик помолчал.
— Я тебе верю, — ответил он чуть погодя. — Верю полностью и безоговорочно и очень рад твоим словам. Рённев особо и не надо было помрачаться рассудком, как ты называешь, чтобы ревновать и ненавидеть Кьерсти. Вспомни, она на пять-шесть лет тебя старше. Ты мужчина, на которого женщины заглядываются. А Кьерсти стала взрослой женщиной. И еще одно, Рённев четыре года провела на Заводе. За эти годы я ее узнал и скажу тебе вот что: сама она брала от жизни все, что хотела. И если она по той или иной причине считала, что Кьерсти хочет получить от жизни тебя, то ничего удивительного, если она считала также, что девчонка… как бы это сказать… пустит в ход любые средства, чтобы только завладеть тобой.
— По закону я ее отец, — возразил Ховард.
— Знаю, знаю, — сказал заводчик. — Но одно дело — закон, другое дело — жизнь, дорогой Ховард. Конечно, это всего лишь мои догадки. Но Рённев постигло то, что одни называют nemesis[21], а другие cirkulus vitiosus[22]. А в здешних селах это называют кругом троллей, заколдованным кругом. Прошлое мстит за себя, человеческая судьба, как змея, жалит себя в хвост…
Заводчик казался возбужденным.
— Интересно, кстати, — сказал он, — с тобой не бывало так, чтобы ты начинал вдруг ненавидеть Рённев?
— Почему ты об этом спрашиваешь, заводчик?
— Ну, что-то я видел, что-то слышал, до чего-то сам додумался. Кое-что узнал от самой Рённев — нет, прямо она об этом не говорила. Она, видишь ли, хоть и не любила меня, но, пожалуй, доверяла мне.
— Я знаю, — сказал Ховард. — Мы читали ее завещание, я и Кьерсти. Вместе с Хансом Нурбю. Он опекун Кьерсти, ты, очевидно, об этом знаешь.
— Нет, я не знал. Но я знаю, если уж идти до конца в моей беспощадной откровенности, что Рённев сказала тебе, будто она ждет от тебя ребенка, и таким образом завладела тобой. И знаю, что ребенка у нее быть не могло. А ты был помолвлен с другой девушкой, но бросил ее, и она покончила с собой. Так было дело?
— Так.
— И все-таки ты не испытывал к Рённев ненависти?
— В первое время, когда я все понял, я ее порой, возможно, и ненавидел, — ответил Ховард. — Но я не мог долго ненавидеть ее за то, что она сделала. Она ведь пошла на это, потому что любила меня.
— Ну что ж, мы многое выяснили, — сказал заводчик. — Теперь мне все ясно. Роковое стечение обстоятельств… Что же касается наших хуторов в Швеции, то могу сказать, все складывается удачно: управляющий одним хутором, он, кстати, норвежец и очень хороший земледелец, не поладил со своим хозяином, а тот как раз сегодня приезжает. Насколько я понимаю, виноват хозяин, но и управляющий — малый строптивый. Не сомневаюсь, что ты-то поладишь с обоими. Этому человеку можно со спокойной совестью передать управление Ульстадом на год или два, а тебя взять на его место в Швеции. Сделаю, что смогу. Думаю, что к лету все утрясется. Не стоит благодарности, дорогой Ховард, рад тебе помочь.
Заводчик пригласил Ховарда в дом на кружку пива с рождественской закуской. Но Ховард отказался. Тогда заводчик налил по стакану водки, и они выпили.
— Счастья тебе на новом месте, — пожелал заводчик. — Надеюсь, что обо всем договорюсь в течение нескольких дней.
Но договориться он ни о чем не успел. Через три дня пришел ленсман и арестовал Кьерсти и Ховарда по подозрению в преднамеренном убийстве Рённев.
Суд
Глядя февральским утром, в понедельник, на судейский стол, Ховард думал о том, что, в сущности, он так и знал — это должно было случиться. Впрочем, нет. Просто то, что сейчас происходит, очень похоже на суд, который представлялся ему в ожидании ленсмана в тот бесконечно долгий день.
Он попытался представить себе другое: то, что он видит, — всего лишь сон, стоит ему проснуться, и сон исчезнет, навсегда исчезнет. Но он знал, что сегодня здесь все по-настоящему, это сама жизнь вдруг вломилась в дверь, оскалила зубы, и он оказался у нее в пасти. В тот бесконечно долгий день, когда он ждал обвинения в убийстве Мартина, она представилась ему лишь мимолетно — картина подлинной жизни, а вот сейчас эта картина перед ним. Пролетевшие с той поры десять лет, когда все казалось таким спокойным, вот эти-то годы и были сном, обманчивым сном. А то, что происходит сегодня, — явь. Случившееся десять лет назад было всего лишь дружеским предостережением. На сей раз все было всерьез, он понял это за прошедшие недели, пока велось предварительное следствие. На сей раз судьба на него по-настоящему ополчилась.
Они находились в самом большом помещении здания суда, которое выходило на юг, в палате для простонародья, как ее здесь называли. Ховард сидел примерно посреди зала. Чуть левее за ним сидела Кьерсти. Чтобы ее увидеть, ему надо было повернуть голову.
Перед ними стоял массивный длинный стол, за столом сидели члены суда — судья и двое присяжных. Судья — человек уже пожилой, седовласый, с большими бакенбардами и торчащими из носу пучками волос. Ховард слышал, что он человек строгий.
«Строгий, но справедливый!» — так сказал молодой защитник.
Там будет видно.
Присяжных Ховард знал: один — Ула Нурсет, большой, мрачный, грузный тугодум, другой — Ханс Ульсен Томтер, хэугианец, который десять лет назад спас его от хусманов, а потом выделал медвежью шкуру. За эти годы он разве что поседел, в остальном же не изменился, и его лицо, как обычно, выражало удивительное душевное спокойствие. Но сегодня оно было суровым.
Позади членов суда, ближе к окнам, за столом поменьше, восседал старый фогт в массивном деревянном кресле. За тем же столом сидел капеллан, господин Пэус. Он запасся пером, чернилами, бумагой и делал записи. Писал также бледный, длинноволосый парень с острым носом, сидевший в конце большого стола.
Ховарда от судебного стола отделяли обвинитель и защитник, сидевшие каждый за небольшим столиком.
За спиной у Кьерсти и Ховарда в несколько рядов стояли стулья для крестьян, пожелавших присутствовать на суде. Сейчас пока большинство толпилось на улице. Среди сидевших в зале был и Керстаффер Берг. В последнее время он почти не вставал с постели, разбитый ревматизмом, весь перекошенный и скрюченный, но сегодня выбрался из дому и велел сыну привезти его сюда.
За стульями, у входной двери, возвышалась огромная четырехугольная печка, которую в свое время, по настоянию пробста, Завод подарил суду. В нее, не скупясь, наложили березовых поленьев, и в последних рядах нечем было дышать.
За спиной у Ховарда все время откашливались и плевались. Он слышал эти звуки всякий раз, когда в суде возникала короткая пауза, и по кашлю определил, что Ханс Нурбю сидит прямо за ним. Ховард знал, что Нурбю приглашали в суд в качестве свидетеля, но затем, как опекуна Кьерсти, отвели. Жаль, он был бы хорошим свидетелем. В остальном же Ховард понятия не имел, кто сидит в зале. Только знал, что свидетелей здесь не было — они не должны были ничего слышать, пока не дадут свои показания.
Ховард отчетливо, до боли в глазах и ушах, видел и слышал все происходившее в маленьком зале суда. Он видел старого фогта, клевавшего носом в своем кресле, острое лицо господина Пэуса, торчавшие из носу и подрагивавшие от дыхания пучки волос у судьи, видел лица присяжных, каждую их черточку, видел острый орлиный нос обвинителя и приветливое, чуть детское лицо молодого защитника. Февральское солнце стояло низко, один солнечный лучик проник сквозь стекло и задержался на небольшой стопке бумаг, что лежала перед обвинителем.
Все это Ховард видел так мучительно резко, что не мог сосредоточиться ни на чем другом. А позади и впереди словно расстилался туман. Он плохо представлял себе, что должно произойти. Ясновидение, присущее ему прежде, отказало ему. Власти, конечно, считают, что у них есть доказательства против него и Кьерсти. Но какие именно, он не знал. Ни в себе самом, ни вокруг он не находил ответа.
Первый день тянулся очень медленно — утреннее заседание, потом вечернее. Ховард знал все заранее, будто бы прошел через все это сотни раз. Но он ведь и в самом деле прошел через это сотни раз, во время допросов и когда оставался один в камере.
Суд начал с изложения сути дела. Рённев Ларсдаттер Ульстад умерла 30 сентября при подозрительных обстоятельствах и так далее. Все подозрения сходились на двух обвиняемых — Ховарде Ермюннсене и Кьерсти Ульсдаттер.
Относительно внешнего вида покойной Рённев показания как обвиняемых, так и сиделки Марен Теппен и Марты Свинген, обмывавшей труп, совпадали. У покойной Рённев был заметный синяк на пояснице от сильного удара — по показаниям Ховарда Ермюннсена, она поскользнулась на полу и со всего маху ударилась спиной о железную палку, на которую подвешивают котлы.
Кроме того, у покойной обнаружена рана на затылке — как объяснял обвиняемый Ховард Ермюннсен, от удара головой о каменный порожек.
