Вера Галактионова - На острове Буяне
Вот-вот он вытолкнет чужое туловище из кювета… Через минуту… И остановит первую же машину, поскальзываясь на разъезжающихся коленях и взмахивая обеими руками. И машина эта будет милицейской, видел он из своего напряжённого, строгого, укрепляющего сна…
Шум её уже приближался издалёка. Но благодатное забытьё ещё не кончалось. И улыбчивая мать его Авдотья Николаевна ещё поглядывала в весеннее утреннее окно, раздвинув тюлевые шторки и прилежно щурясь:
– Вон как клубничка мороза испугалась. Съёжилась. Что значит, до Миколы сажать!.. А кабачки-то? Все всходы помёрзли. Батюшки-светы!..
Потом она поправила белоснежный платок, завязанный под подбородком, и удобно подпёрла щёку кулаком.
– …Ну, у меня пять семечков ещё осталося. Кабачков, – сказала она Степану, глядя на него с ясной и безмятежной любовью. – Пять семечков всё же у меня есть! Намочу их да потыкаю… Взойдут!
[[[* * *]]]
Засидевшаяся у Таечки и наплакавшаяся, Бронислава шла в это время от автовокзала домой. Она успела рассказать куме про Кешу – всё-всё. И они вместе спели ещё два раза: «Ох! Развяжите мои крылья, дайте вволю полетать…» И поплакали снова. Из-за того, что рыжий Кочкин умер по своей бесшабашности, от бесстрашия, а ему бы жить да жить. Что Кеша уехал, как ненормальный, а ведь мог бы настоять на своём и остаться. Потом плакали, переживая, как он намыкается в городе, бездомный, неприкаянный. А потом – в надежде, что и он вернётся скоро, и Таечкин муж приедет по-хорошему: не беглым, а амнистированным, потому что такая, замечательная, произойдёт перемена на самых верхах по великому чуду. И представляли вдвоём, как они подружатся все, семья с семьёю, и как у них в домах будет ладно… Ладно, приветно.
– Это зачем я так наревелася! – шла и ругала себя Бронислава. – И что же как мне всех жалко?!. Дура. Вот уж дура.
Но на душе у Брониславы было хорошо и чисто, будто душа её была выстирана теперь до синей белизны, проветрена на ледяной воле, на сквозной стуже, и принесена с мороза в тепло. И вся её недолгая жизнь с Кешей представлялась ей чем-то вроде интересной книги – словно это не она радовалась и сердилась, а кто-то другой, значительный, и вот теперь Бронислава с любопытством ждала, что же в этой книге будет дальше.
– К выходным вернётся, – подсчитала она, с трудом улыбаясь на морозе сквозь ненужные, непонятные слезы. – Не к тем, а через одни… А я пока в райисполком сбегаю, ему насчёт работы… Я там их всех уговорю!.. И Анне Павловне смородины прихвачу. А то не донесла нынче. Как раз две банки у меня в погребе осталося! Как раз…
Она остановилась, отёрла рукавом лицо, высморкалась и глубоко вздохнула. В груди жёстко закололо от холода. Бронислава посмотрела вверх – небо светилось глубокой, темнеющей синевой. И оконные наличники по всей улице были ярко-синие; в прошлом году в хозяйственный магазин завезли одну только, синюю, краску, зато много.
Стволы высоких деревьев вдоль дороги неровно освещало скупое морозное солнце, стоящее совсем низко над домами. И крошечная синица на ближайшей ольхе без устали выводила «звень-звень-звень».
– Поёт милая как! И охота ей, на морозе-то, – улыбнулась Бронислава.
Она пошла, оборачиваясь и отыскивая глазами синицу:
– Глядите-ка, люди добрые, вечер, а она… Всё поёт! Ну, глупая. Трезвонит на ночь глядя! Чудная…
С Брониславой здоровались встречные:
– Доброго здоровьица. Доброго здоровьица.
Она отвечала каждому с поклоном:
– И вам не хворать. И вам не хворать.
И понимала, что она, Бронислава, напротив них всех самая необыкновенная.
– Куда это ты закатилась? – крикнула она закутанной, озабоченной Зинаиде, семенящей навстречу с мешком, засунутым в авоську.
– Семечки выкинули! – тяжело дыша, сообщила Зина. – В кооперативном. Незнай, заперли уж магазин-то, или успею? Ты погляди-ка, у меня горе какое…
Она захныкала и ткнула себе пальцем в красный заплывший глаз.
– Видать, как настиралася, да как на мороз выскочила, так меня и прохватило, – жаловалась Зина. – Ячмень-то вызрел, с двумя головами. Внутри, под веком прям.
– Это, Зинка, я тебе посадила! За твой язык! – засмеялась Бронислава и пошла дальше.
Шагов через пять она ойкнула от испуга, вспомнив тут же про битые горшки и про то, что кто так говорит, тот остаётся навсегда – с пустотой.
– Пугнула! Опять… Ну, всё! В последний раз это я, – зареклась Бронислава вслух. – Нет! Теперь точно не заболтаюся.
– Зинаида-а-а! – обернувшись, на всю улицу прокричала она с торопливой заботой. – Ивану скажи! Пускай в глаз тебе плюнет!
– Скажу… – донеслось издалёка. – Я – всё скажу-у-у…
Потом навстречу ей попался мальчишка Макаровых. В пальтеце, подпоясанном верёвкой, он тянул за собой санки, однако с пригорка, разбежавшись, проехался на ногах. А санки нагоняли его и весело били по валенкам.
– Здорово, Лёх! Ну, как ты? Всё куришь? – весело спросила Бронислава.
– Да уж бросил! – баском сообщил мальчишка, останавливаясь для степенного разговора.
– И давно? – обрадовалась Бронислава.
– Да уж с полгода как! – хмурился тот.
– Вот ты даёшь, – с уважением заметила она. – Для Аришки, что ль, исправился? Или так папироски выкинул? Просто?
Лёха густо покраснел:
– Да ну её!..
И заметил ворчливо:
– Поворачивается вокруг себя три часа, как ступа!.. Увяжется за старшими, возись с ней потом…
– А кот-то твой где? Рыжий-то?
Мальчишка застыл в глубокой задумчивости. Наконец ответил с неудовольствием:
– Где-где… Из виду пропал. С утра не найду… В библиотеку, наверно, ушёл!
– Ну?! Грамотный, что ль, стал?
– Да его там тётка Аниска для мышей подманила. И для крыс. А то… грызут всё, как звери. Без него давно одна бы труха была, в библиотеке в нашей. Точно!.. Там сидит! Если в лес не убёг вчера, шатущий.
– Ну, молодец! – сказала Бронислава – и не поняла сама, про кого это она: про мальчишку Макаровых – или про кота. – А капканы-то разрядили, нет?
Но Лёха уже разогнался вместе с санками и шлёпнулся на них животом, стремительно скатываясь с пригорка. Лёгкая снежная пыль вилась за ним, выправляющим путь то одной свешенной ногой, а то другою.
Потом Бронислава поравнялась со скрюченной баушкой Летуновой, опёршейся на посох острым подбородком и зачарованно глядящей куда-то вдаль.
– В землю растёшь, баушка Шур? Сгорбатилася ты вся! – повеселила её Бронислава. – А я ведь тебе бумазейки приготовила. На милостинку. Чтоб ты за маманю нашу помолилася. И за меня: Агафию! В гости заходи, на чаёк. Обязательно! Или я сама тебе отрез-то лучше занесу?.. Ты чего, баб Шур, резкость наводишь?
Старуха быстро сморгнула и будто очнулась в своём длинном довоенном пальто из чёрного, почти не порыжевшего, плюша:
– Да вон, вроде, ларёк городской опять горит, – указала она посохом. – Сильней, гляди-ка, чем в прошлый раз!
– А-а-а… Подсушивается он, конечно, от пожара к пожару, – не удивилась Бронислава, прослеживая путь лёхиных санок: две тонкие полосы причудливо вились мимо пылающего ларька.
– Дети, наверно, – зевнула она. – Шалят!.. Ну, всё равно ему здесь не стоять, ларьку этому. Чему не быть, того не жалко. Ох, прохлаждаюсь я нынче, баб Шур, а у самой…
Но старуха уже влезала на брёвна, опасно пошатываясь, и заглядывала через высокий забор в чужой двор, держа клюку на весу.
– Гляди-ка, и эти строиться хотят, – сказала она Брониславе. – Тёс-то какой свалили! Хороший, жёлтый как воск. Не лежалый тёс… А я думаю, чтой-то возле двора опилками да корой насорено? Не подметено, и деревом свежим на всю улицу пахнет… Запаслися. Молодцы. А ваши молодые тёс-то, значит, так и не выписали?
– Привезли! – кивнула ей Бронислава. – Осенью в стайку перетаскали. Это ты, баб Шур, не уследила что-то… Тёс уж на месте, а лес к весне обещали. Ох, не выспалася я… Как внучек ваш конопатенький? Который на нашей яблоньке прошлым летом на штанах-то своих повис?
Баба Шура, кряхтя, слезала с брёвен и приговаривала озабоченно:
– Пирожки с капустой больно любит. Конопатый наш.
И ворчала, уходя, держась за поясницу:
– Пирожки-то ест! А задачки-то не решает!.. Дождётся он берёзовой каши. От отца своего. Обсыпятся тогда, небось, конопушки все… А ты неси, бумазейку-то! – обернулась она, грозя клюкой. – Неси, пока не забыла. А то сунешь её молельщице какой никудышной. И будет она тебе над писаньем-то носом клевать, курица. Разве сквозь зевоту молятся?.. А бумазейку – возьмёт!..
В домах уже включали свет, задёргивали шторы. Бронислава шла и кивала кой-кому сквозь стёкла:
– Доброго здоровьица.
По дороге она завернула на почту и успела послать на Зоин адрес, но на имя Кеши, телеграмму с одним-единственным словом: «Жду!».
На улице она ласково поругала себя ещё раз: «Вот, дура старая!» и на ходу всё поглядывала вверх, на гудящие от мороза телеграфные столбы. И чудилось ей каждый раз, будто вот именно сейчас, с тонким серебряным гулом, летит по проводам телеграмма, а в ней «Жду!» – её слово.
