Юрий Бондарев - Непротивление
— А знаешь, Нинель, некоторые штабисты называли разведчиков смертниками, — сказал Александр не то серьезно, не то полушутя. — Я прошел войну — значит, бессмертен. Главная случайность миновала.
— Что за случайность? О чем ты говоришь? В тебе осталась какая-то детскость. Одевайся! Быстрей! Не смотри на меня так! Я уже почти готова, — говорила Нинель, быстро расправляя на себе платье, заглядывая в зеркало меж резных шкафчиков, вновь превращаясь в ту отдаленную Нинель с восточными ресницами, какую он пытался разгадать, знакомясь на вечеринке, и не разгадал до сих пор в ее познанной за эти дни переменчивости.
— Что ж, Нинель, поедем, — сказал он, опять думая о том, что долго она не сможет быть с ним, что он не ее круга, и спросил: — Слушай, кто дал тебе такое странное имя — Нинель?
— Пошли быстрей. Подожди, я помогу надеть тебе ордена. Кирюшкин молодец, прислал китель, как будто на тебя сшитый. И, кажется, новый.
— На рынке можно купить и черта. У Аркадия глаз артиллериста.
Уже одетый, он взял записку со стола, сунул ее в карман кителя, поправил руку на перевязи. Она придирчиво оглядела его:
— Кажется, все в порядке. Человек из госпиталя. Играй эту роль. Я тебе помогу. Я сопровождаю тебя. Смотри на меня влюбленнее. Я отвечаю за тебя, как сопровождающая сестра или невеста.
Они вышли, и он подумал:
«Не видит ли она во всем этом страшное и захватывающее приключение?»
До парка культуры ехали в пустом трамвае, одиноко гремевшем в рассветной Москве. Был еще сонный час, беловато-розовый воздух над мостовыми курился предзнойным парком, в пролетах улиц нежно краснели верхние этажи, тронутые занимающейся где-то на окраине зарей, ветерок в открытые окна омывал вагон, приносил запах утреннего асфальта. На площади ранняя поливальная машина, распуская водяные радуги, звучно ударила струей в бок трамвая, мелкие брызги сверкнули в окно. Александр вытер прохладу капель со щеки, сказал с веселой задумчивостью:
— Хорошо бы сейчас искупаться где-нибудь у Нескучного сада. День будет жаркий, а вода утром холодноватая.
Она, едва ли воспринимая слова Александра, взглянула на него сбоку.
— Как хорошо, что мы одни в вагоне, — сказала она шепотом, поводя бровями в сторону водителя трамвая, спина его равнодушно покачивалась за стеклом, чудилось, дремала. — Когда мы шли до трамвайной остановки, я все время смотрела по сторонам. Боялась, что кто-нибудь следит за нами из этой шпаны. Правда, был один пьяный. Сидел на мусорной урне и спал. Что ты сказал насчет купанья? Для чего?
— Тебе послышалось, Нинель, — ушел от ответа Александр, понимая, что легкий бытовой тон не успокаивал ее. — Просто я устал молчать и сказал что-то невпопад.
— Смотри не на меня, а в окно, — сказала она и поправила перевязь на его руке, — а то ты действительно представишь, что я твоя невеста.
— Представить эта трудно.
— То-то же. Вот и первые пассажиры, — прервала она его.
На остановке вошел средних лет мужчина в заляпанном известью рабочем комбинезоне, с вялым, измятым лицом, и следом впорхнула на острых каблучках молодая женщина-тростиночка с подведенными губами, бойким вздернутым носиком и начальственным взором секретарши. Мужчина развалисто уселся сзади и начал затяжно, с собачьим завыванием зевать, женщина присела впереди него, раскрыла сумочку на коленях и стала копаться в ней, искать что-то пальчиками. Нинель вздохнула, коротко переглянулась с Александром и с многозначительной успокоенностью опустила черную завесу ресниц, что, вероятно, обозначало: «Слава Богу, этих опасаться не надо». А он, наблюдая за ее лицом, подумал в ту минуту: «И откуда могут быть такие невероятные ресницы?»
До Калужской площади трамвай понемногу заполнился, но Нинель уже не встречала каждого нового пассажира раздвинутыми недоверием глазами, сидела, надменно выпрямив спину, лишь иногда тонкая морщинка тревоги прорезала ее переносицу, и он догадывался, что она думала о разбитом ночью окне, о камне с запиской, испугавшей ее оголенной угрозой.
Когда сошли на просторной и безлюдной Калужской площади, Нинель удовлетворенно оглянулась на трамвай, уходящий с зарумяненными стеклами, взяла под руку Александра и не без решительности повела его мимо знакомого ему кинотеатра «Авангард», помещенного в бывшей церкви, мимо маленьких, закрытых в эту раннюю пору магазинчиков с каменными ступенями, изобильных до войны, скудных теперь, жалких своими пыльными витринами. На углу они повернули в переулок, на гулкий тротуар, прикрытый, как крышей, ветвями лип, пошли мимо купеческих особнячков с мансардами, с заржавленными перилами крылец, двориками без заборов, в войну сожженных вместо дров по всей Москве.
— Вот здесь, недалеко здесь, — говорила Нинель, водя взглядом по крыльцам домов и дворикам, и всякий раз, замедляя шаг, чуточку сжимала локоть Александра. — Ты не устал? Я не так часто бывала у Максима. Мы скоро придем. Он живет в полуподвале, в двухэтажном доме, недалеко от угла.
Она не очень точно помнила дом, в котором жил ее сводный брат, но Александр заметил, ее лицо вдруг осветилось огоньком облегчения, когда подошли к двухэтажному облупившемуся особняку, некогда канареечного цвета, — с навесом над парадным, где сбоку пуговки звонка виднелась табличка, обозначающая напротив фамилий жильцов количество звонковых сигналов, что говорило о плотном заселении дома.
— Вот, — сказала она радостно. — Но он не здесь, надо зайти со двора, — поторопила она и потянула его за локоть во двор.
Двор начинался за тротуаром (забора не было), большой, покрытый выщербленным асфальтом, с одноэтажной постройкой под разросшимися липами, похожей по широким воротам на гараж. В глубине двора торчал на метр из земли фундамент какого-то строительства, валялись бревна, мешки с рассыпавшимся цементом, возвышалась пирамида новых кирпичей. Заржавленный, зияющий глазницами разбитых фар грузовик стоял в стороне от гаражных ворот, в кузове были горой навалены изношенные покрышки. Возле машины непроспанный дворник, сердясь тощим морщинистым лицом, вяло волочил по асфальту полусогнутые ноги, шмыгал метлой, собирая в кучу пыль, окурки, смятые папиросные пачки, лениво сплевывал перед собой:
— Сволота и есть пьяная сволота… шоферня подколодная…
Держа Александра под руку, Нинель повела его к навесу над лестницей в полуподвал, кивнула дворнику, как старому знакомому: «Здравствуйте», — а он оперся на метлу, расставив ноги, не узнавая, поглядел мелкими желтыми глазами, отозвался тонко скрипучим голосом:
— Извиняйте, девушка хорошая, что-то не припомню вас. К кому вы? Ежели к инженеру Киселеву, — так в командировке он. В отъездах инженер. Четвертого дни с чемоданом под мышкой уехал, сказал: ежели спрашивать будут, то, мол, через три недели вернусь, не раньше. Нет сокола ясного, улетел. А женщины ходют к нему и ходют, головы куриные. Два раза в разводе, а они все ходют, жены то есть. За алиментами, небось, ходют…
— Мы не к Киселеву, — вынужденно засмеялась Нинель. — Нам он, представьте, совсем не нужен. Мы к Черкашину.
— К студенту? Ясныть. В подвале он, ежели не на бровях… то есть тверезый ночевать пришел… Тоже без царя в голове. Охо-хо, красавица, — ворчливо забормотал старик и воззрился подозрительным бесцветным взором на Нинель, затем вкось глянул на забинтованную руку Александра. — Из госпиталя, видать, парень? После войны никак гвоздануло? Дела-а… Быва-ает, и старуха теленка рожает, — заключил он. — Ежели после войны гвоздануло, Бог наказал. — И, осуждающе поджав песочного оттенка губы, махнул в сердцах метлой по асфальту. — В подвал вам, в подвал, ежели к Черкашину… Может, зенки и продерет с похмелья-то. И откуда деньги у людей? Махлюванием занимаются или еще чем…
— Мудрец вы, папаша, спасибо за информацию, — добродушно поблагодарил Александр, понимая, что старик пребывает в настроении желчном.
— Мудрец, не мудрец, а ты думал как! Чего вам в такую рань Черкашина-то? Приспичило, что ль? Кто вы такие ему? Сродственники только спозаранок к сродственникам приезжают. Вы-то кто в такую рань?
— Друзья, папаша.
Они сошли по лестнице в полуподвал и остановились перед закрытой дверью, отыскивая звонок, его не было. Из порванной обивки торчали клочья серого войлока, железный почтовый ящик висел кособоко — тут словно никто не жил, пахло плесенью и запустением.
— Как некстати мы встретили этого противного старикашку, — сказала Нинель и досадливо повела плечами. — Как нарочно! Будто кошка дорогу перебежала!
— Бог с ним, со старикашкой, — успокоил Александр. — Разве ты не знаешь, что дворники, пожарники и ночные сторожа — завзятые философы и мудрецы?
— Ты опять шутишь? Мне плакать хочется, а ты шутишь! Тебе разве легко на душе?
— А что мне остается делать, Нинель, милая? — Он осторожно взял ее за теплый затылок, притянул к себе и поцеловал не в губы, а в переносицу, в шелковистость нахмуренных бровей, проговорил: — «Люблю ли тебя, я не знаю, но кажется мне, что люблю…» Почему-то вспомнил ни к селу ни к городу. Вот и все. Это самое главное. Все остальное — че-пу-ха.
