Марио Варгас Льоса - Тетради дона Ригоберто

Эстрелья тоже разревелась, но от счастья. Когда миновал пароксизм страсти, пронзивший дрожью каждую клеточку ее организма, девушка отпустила истерзанный нос и рухнула на спину с обезоруживающим благочестивым выкриком:

— Вот кончила так кончила, господи боже! — И истово, без намека на святотатство, перекрестилась.

— Я рад, что тебе понравилось, но ты чуть не оставила меня без носа и ушей, чертовка, — укорил ее дон Ригоберто.

После ласк Эстрельи он, надо полагать, стал походить на один из портретов Арчимбольдо,[133] с морковкой вместо носа. Потирая пострадавшие места, он посмотрел на жену и с обидой заметил, что Росаура—Лукреция, нисколько не тронутая его участью, с любопытством изучает в изнеможении развалившуюся на кровати мулатку и задумчиво улыбается.

— И это все, что тебе нужно от мужчин, Эстрелья? — спросила она.

Мулатка кивнула.

— Это все, что мне нравится, — призналась она с глубоким, непроизвольным вздохом. — Остальное пусть делают сами с собой. Обычно я это скрываю, не хочу лишних разговоров. Но сегодня я сорвалась. Таких ушей и носа, как у твоего благоверного, я прежде не видала. Они придали мне смелости, малышка.

Мулатка со знанием дела осмотрела Лукрецию с головы до ног и осталась вполне довольной. Протянув руку, она слегка нажала на левый сосок Росауры—Лукреции — дон Ригоберто видел, как он набухает — и со смехом призналась:

— Я догадалась, что ты женщина, еще в кабаке, когда мы танцевали. Почувствовала твои грудки; к тому же ты не умеешь вести партнершу, не ты меня вела, а я тебя.

— Ты ловко притворялась, я не сомневалась, что мы тебя обманули, — заметила донья Лукреция.

Массируя заласканный нос и увядшие уши, дон Ригоберто в который раз восхитился своей женой. До чего же она гибкая и восприимчивая! Лукреция проделала все это первый раз в жизни — переоделась мужчиной, зашла в сомнительное заведение в чужой стране, заперлась в номере паршивого отеля с проституткой, не выказав ни раздражения, ни смущения, ни робости. Теперь она беседовала с мулаткой-отоларингологом на равных, словно ничем от нее не отличалась. Женщины напоминали старых подруг, присевших отдохнуть после долгого дня. А как она хороша, как соблазнительна! Опустив веки, дон Ригоберто наслаждался видом обнаженной Лукреции, растянувшейся подле Эстрельи на нелепом ложе под синим покрывалом. Она лежала на боку, опершись на левую руку, в непринужденной, пленительной позе. В маслянистом свете лампы кожа Лукреции казалась белее, волосы чернее, а округлый кустик на лобке отливал синевой. Скользя влюбленным взглядом по бедрам и спине жены, по ее груди и плечам, дон Ригоберто позабыл об искалеченном носе и пострадавших ушах, об Эстрелье, жалком отелишке, городе Мехико и вообще обо всем на свете: Лукреция захватила его сознание, изгнав остальные образы, не оставив места ни сомнениям, ни беспокойству.

Женщины не заметили, — или не сочли достойным внимания, — как он машинально развязывал галстук, снимал пиджак, рубашку, ботинки, носки, брюки и трусы, бросая одежду прямо на пол, покрытый зеленым линолеумом. Даже когда он, опустившись на колени в ногах кровати, принялся нежить и целовать ступни супруги, Эстрелья и Лукреция не обернулись к нему. Они самозабвенно сплетничали, словно дона Ригоберто не было в комнате, словно он был невидимым.

«Так и есть», — подумал он, закрыв глаза. Страсть продолжала терзать его, но без всякой надежды, подобно звонарю, который поднимается на колокольню, чтобы тщетно созывать на службу жителей заброшенного прихода.

Внезапно пробудились неприятные — словно мерзкий привкус во рту — воспоминания о последнем акте Кальдероновой пьесы, воспевающем всесилие государства и находящем оправдание его извращенной логике: солдата, который поднял мятеж против короля Басилио и помог Сехизмундо взойти на престол, заключают в ту же самую башню, в которой до этого томился принц, с убийственным вердиктом: «Уже позади измена, так разве изменник нужен?»

«Людоедская философия, бесчеловечная мораль, — негодовал дон Ригоберто, позабыв о прекрасной женщине, которую он машинально продолжал ласкать. — Принц прощает Басилио и Клотальдо, отпускает с миром своих тюремщиков и мучителей, но карает безымянного храбреца, который сверг тирана, вывел его самого из узилища и даровал ему престол, карает за саму мысль о возможности неповиновения власти. Отвратительно!»

Достойна ли пьеса, отравленная столь страшной, враждебной идее свободы доктриной, питать мечты и подстегивать желания? И все же в ту ночь его сновидения заполонили ее персонажи. Дон Ригоберто листал тетради в поисках ответа.

Старик Клотальдо называл пистолет «железным аспидом», а переодетая юношей Росаура вопрошала: «Меня глаза, быть может, обманули, иль ум во мне смешался, но в робком свете, что у дня остался, я словно вижу зданье невдалеке». Дон Ригоберто поглядел на море. На горизонте разгоралось зарево нового дня, в котором каждое утро сгорал мир снов и теней, где он бывал счастлив (счастлив? Нет, всего лишь не так несчастен); пора было возвращаться к изнурительной пятидневной рутине (душ, завтрак, контора, ланч, контора, обед), почти не оставлявшей времени хотя бы оглядеться по сторонам. На полях тетради значилось «Лукреция», стрелочка вела к цитате: «На Дианины одежды латы грозные Паллады я надела…» Охотница и воительница, слившиеся воедино в образе его любимой. А почему бы и нет? И все же не потому история принца Сехизмундо осела в его подсознании, чтобы всплыть этой ночью. Так почему же?

«И я бы не удивился, что сплю, когда пробудился, раз жил я только во сне», — сокрушался принц. «Идиот, — рассердился дон Ригоберто. — В каждом сне заключена целая жизнь». На вопрос о том, что поразило его больше всего после пробуждения во дворце, принц ответил: «Нового я не увидел — я все это раньше предвидел. Моя душа удивилась, лишь когда предо мной явилась красивая женщина». «И он еще не видел Лукреции», — подумал дон Ригоберто. Она была здесь, немыслимо, невыразимо прекрасная, раскинулась на синем покрывале и сладко постанывала, когда губы влюбленного мужа касались ее подмышек. Деликатная Эстрелья уступила дону Ригоберто место подле Росауры—Лукреции, передвинувшись на край кровати, где только что сидел он сам, пока мулатка забавлялась с его носом и ушами. Девушка притихла, боясь помешать супругам, и с дружелюбным любопытством следила, как они заключают друг друга в объятия и приступают к любовному акту.

Что это жизнь? Это только бред.Что это жизнь? Это только стон,Это бешенство, это циклон,И лучшие дни страшны,Потому что сны — это только сны,И вся жизнь — это сон.

«Ложь», — подумал дон Ригоберто и со всей силы стукнул кулаком по столу. Жизнь не сон, сны — сплошной обман, краткий отдых от одиночества, позволяющий с мучительной ясностью понять, насколько реальная, зримая, ощутимая, съедобная жизнь прекраснее подделки, которую подсовывают нам мечты и фантазии. Охваченный судорожным беспокойством — ночь миновала, утренняя заря по-новому окрашивала серые камни набережной, свинцовое море, тяжелые облака и запруженное машинами шоссе, — дон Ригоберто прижал к груди обнаженную Лукрецию—Росауру, в предвкушении последних мгновений, обещавших невозможное счастье, и томясь смешным страхом, что в этот сладостный и горький момент его уши вновь могут оказаться в когтистых лапках мулатки.

Думая о тебе, я прочел «Совершенную супругу» Фрая Луиса де Леона и понял, отчего этот тончайший лирик, проповедуя брак, сам предпочел брачному ложу суровый устав августинцев. И все же в этих строках, отлично написанных и полных непроизвольного комизма, мне удалось найти замечательную выдержку из святого Басилио, которая столь подходит угадай какой незаурядной женщине, образцовой супруге и редкой любовнице.

«Аспид, свирепейший из змей, задумал взять в жены морскую миногу, видом на себя похожую; ползет на берег, свищет, призывая возлюбленную, чтобы та восстала из морских глубин и обняла его как мужа своего. Покоряется минога и соединяется с ядовитой бестией без страха. О чем говорю я? К чему? Как бы ни был муж грозен и свиреп, участь жены — покоряться ему со всей кротостью. О! Что с того, что он палач? Он муж твой. Он выпивоха? Но вас соединили узы брака. Неласков с тобой? Но он член твой, и член наиглавнейший. И мужья пусть внемлют мне: как аспид отбросил ядовитое жало во имя своего союза, так и вам надлежит смирить жестокость и гневливость во имя брака. Так у св. Басилио».

Обними же аспида как мужа своего, возлюбленная минога.

Эпилог

— И все-таки устроить пикник было не такой уж плохой идеей, — широко улыбаясь, проговорил дон Ригоберто. — Все это помогло нам понять: дома лучше, чем где бы то ни было. И уж точно лучше, чем за городом.