Декстер Мастерс - Несчастный случай
Тереза сказала, что согласна, а Луис начал объяснять, что он вовсе не такой доктор. Но собеседника это не очень интересовало, и Луис замялся и умолк, не кончив.
— Ну, все равно, лишь бы вы добились чего хотели. Это главное. — Он уже собрался было идти, но снова обернулся к ним: — Как вам нравится, что они устроили, эти русские? Как, по-вашему, будет теперь война?
Луис развел руками и кивнул в сторону садика, где еще оставалось человек пять-шесть.
— Вот они там все это решают, — сказал он.
— Еще бы! Ну, еще бы! Ха! А вот я пари держу, что мы не будем воевать. Видите ли, все забывают об одном…
Рука Терезы все еще лежала на бедре Луиса, и она почувствовала, как напряглись его мускулы, когда он наклонился к окну. Музыка, звучавшая по радио, опять смолкла, и смолкли разговоры.
— Все еще нет официального подтверждения сведений, сообщенных ранее по нашим радиостанциям, будто Гитлер назначил заседание рейхстага на завтра, в десять часов утра.
Она подумала о войне и о каморке наверху, о предстоящей ночи и о том, что будет после.
— …Таким образом… (Он меня любит)… видимо, нет оснований… (Нет, не любит)… отказываться от данной ранее оценки возможных последствий этого заседания… (Любит)… если оно действительно состоится.
Рано или поздно, подумала она, музыка оборвется и голос диктора скажет то, что написано на всех лицах, что все знают и чувствуют.
— …может начаться, по его мнению, и без формального объявления войны рейхстагом, всецело зависящим, разумеется, от воли Гитлера.
Голос ворвется к ним, в их комнатку, сокрушит эту их последнюю ночь, издеваясь над их любовью. Может быть, им так и не придется поговорить о том, о чем надо бы говорить… а надо сказать так много… И ничего у них не будет… и чувства так и не найдут выхода… Она закрыла глаза, вновь прислушалась к голосу диктора, и вдруг ощутила прилив злобы.
— …слушайте нас на той же волне…
— Да-а, — протянул знакомый Луиса, все еще не отходя от их столика. — Не знаю, не знаю… Ну, мы еще увидимся. Приходите в музыкальную комнату, я вам спою.
Он приветливо кивнул и отошел.
— Разве мы с ним еще увидимся? — спросила чуть погодя Тереза.
Музыкальной комнатой называлась старомодная гостиная на втором этаже, где изредка Бисканти и его приятели играли в покер. И музыку тоже слушали — все одни и те же оперные арии на заигранных, исцарапанных пластинках. Иногда они и сами пели. Раза два Тереза и Луис присоединялись к этой компании, и было очень весело. Но сегодня весело не будет, подумала Тереза; время бежит слишком быстро. Пора встать из-за стола, пора подняться в комнатку Луиса.
— Разве мы с ним еще увидимся? — спросила она и вдруг нашла слова для того, что так давно хотела сказать: «Мы ведь проведем вдвоем этот последний вечер?» Но слова эти остались несказанными; их смыл внезапный прилив злости. И вместо этого она спросила: — Что будем делать дальше, Луи?
Уже второй вопрос она ему задает, а он все не отвечает. Не отвечает, потому что сам не знает, чего хочет. И, не отвечая на ее вопросы, сидит молча и медленно вертит в руках стакан. Он чувствует на себе взгляд Терезы. И ощущает в ней перемену: пока она говорила, она вся подалась к нему, придвинулась совсем близко, а теперь ее мышцы ослабли и она откинулась на спинку стула, все еще не спуская с него глаз. Но ведь сегодня он одержал победу, он молод, завтра он едет домой, всем существом он ощущает неповторимость этого вечера, и его неодолимо влечет к Терезе; и все это мешает ему говорить, ибо он сам толком не знает, чего хочет, он лишь ничего не хочет утратить — и ему совестно и своей жадности, и своей нерешительности.
Пытаясь понять его молчание, Тереза отчасти угадала это. И потянулась было к нему, чтобы коснуться его руки и снова спросить о том же, но уже другими словами, на которые проще ответить. Но тотчас отдернула руку. Он сидит с таким напряженным лицом, надувшись, как ребенок, а я буду утешать его, точно маленького? И это мой возлюбленный, с ним я проведу сегодня ночь? Смешно, и трогательно, и зло берет.
И они сидят за столиком. В комнате душно, кожа вся покрылась испариной, от шума, доносящегося из сада, от разговоров, от радио у обоих гудит в ушах.
Эта нелепая пауза была не так уж длинна, как им обоим казалось, но и не так коротка — минуты две, три. Потом Луис решительно отодвинул стакан.
— Я… — начал он, пристально глядя на руку Терезы, куда-то повыше локтя, — я боюсь прощальных вечеров. Не могу тебе сказать, чего мне хочется, сам не знаю. Сегодня я боюсь тебя… и себя… и того, что будет утром…
Он покачал головой и, помолчав минуту, продолжал:
— Я веду себя как дурак, двух слов связать не могу. Но я буду вести себя лучше, когда мы останемся одни, обещаю тебе. — Он с улыбкой посмотрел ей прямо в глаза. — Обещаю тебе, хотя мужчины слабы, а женщины…
Как трудно ему выговорить простые слова, подумалось ей. Но она думала об этом не впервые, уже привыкла к этой мысли… во всяком случае, она почти всегда знает, что он чувствует и чего не умеет сказать! Сегодня она не так в этом уверена, но ведь сегодня она не уверена и в себе самой. Что такое прощальный вечер? Слезы, рыдания, исступление и опустошенность — или умолчание, сдержанность, ради того, чтобы не сразу начались слезы и все остальное.
В саду теперь остались четверо. Говорил молодой человек — вернее, он поучал. Он рассуждал о силе, о добродетели, о германском гении, о евреях и поляках, о Версальском договоре, о том, что кое-кто из окружения Гитлера действительно впадает в крайности, и, наконец, о том, что сам Гитлер, несомненно, избранник судьбы.
— Я не раз замечал, что такие избранники редко внушают людям добрые чувства, — заявил он. — То есть в том смысле, что все мы относимся к ним недружелюбно, будто они не такие же люди, как наши приятели и соседи, да и как мы сами, ну, и тому подобное. По крайней мере, это верно в отношении большинства, которое наблюдает такого избранника со стороны, знает о нем и его делах только понаслышке или по газетам. Что им призвание такого человека, — то есть, конечно, если они не получают при этом никакой личной выгоды. А потому… Разумеется, для немцев все это по-другому. Гитлер — избранник судьбы. Кто может в этом сомневаться? И немцы преклоняются перед ним, во всяком случае, большинство немцев. У меня лично, — он бросил взгляд на толстяка, — поскольку я не немец, нет никаких чувств к Гитлеру, совершенно никаких, но я понимаю, что он — избранная натура, а это, как ни говорите, не может не вызывать уважения. Разве я неправ?.
Толстяк заерзал на своем стуле.
— Все это больно хитро, на мой взгляд, — проворчал он. — Газетная болтовня, только и всего. Гитлер, может, и избранный, как вы выражаетесь, но только он — избранный сукин сын, так это один черт.
— Наверно, англичане говорили то же самое про Вашингтона.
— Ну, ну, бросьте! Еще чего — сравнивать Гитлера с Вашингтонам!
— Да не в том дело. Издалека, да еще во времена больших потрясений всякого вождя можно изобразить в ложном свете. Это еще не значит, что все они одинаковы.
Толстяк вздохнул: тебя, мол, не переспоришь. Этот молодой человек в начале вечера почему-то ни слова не вымолвил, но стоило ему раскрыть рот — и оказалось, что это настоящая говорильная машина. Всем прочим оставалось только слушать его да задавать вопросы или вставлять что-нибудь вроде: «Одну минуту…» — или: «Но вы забываете…» Что касается высокого, он в душе соглашался со многим из того, что доказывал молодой человек, — но уж очень он рубит сплеча, очень уж распинается… Высокий считал, что молодой человек чересчур резок.
Итак, он с пренебрежительной усмешкой смотрел на толстяка, но не находил что сказать — и вообще все это не доставляло ему удовольствия. Он бросил взгляд на дверь столовой. На пороге стоял Бисканти; Луис Саксл и его спутница подошли к нему и, видимо, прощались. В эту самую минуту Луис посмотрел в садик и встретил взгляд высокого. Они, собственно, не были знакомы, но нередко встречались за обедом и всякий раз обменивались несколькими словами. Луис издали помахал ему рукой, кивнул и толстяку и его соседке — с ними он тоже часто встречался здесь. И тут высокого словно что-то толкнуло, и у него вырвались необдуманные слова:
— Эй, Саксл, — окликнул он, вставая из-за стола, — идите-ка сюда! У нас тут объявился настоящий наци и такого наговорил… Идите сюда. Вы ведь еврей? Вот потолкуйте с ним.
Не успев договорить, он уже устыдился своей выходки. Потом подумал: Саксл — еврей, то, что я сказал, вполне разумно, я только не совсем удачно выразился. Но вдруг его снова обожгло стыдом, и он виновато посмотрел на тех троих у порога. Позади него раздался голос молодого человека:
— Не к чему обсуждать это с евреем.
Высокий не обернулся, он по-прежнему стоял у своего столика. Несколько мгновений слышно было одно только радио; все застыли, никто не двигался, только Тереза стиснула руки, живые глазки толстяка перебегали с одного лица на другое, а его спутница опустила голову. Луис Саксл не шевельнулся. Спокойно, почти задумчиво он смотрел на молодого человека, и тот тоже молча смотрел на него.
