Эллисон Пирсон - И как ей это удается?

— А фонды ваши не хуже ножек?

Никогда не устану удивляться безнадежному, отчаянному мальчишеству всех этих хозяев вселенной. Полвека назад они высаживались на берегах Нормандии, а сейчас толпятся здесь, будто признали во мне своего военачальника.

Выдаю им свою «Речь о Деньгах». О том, как они без устали трудятся, даже когда я сплю, о том, как кружат по миру, о том, как завоевывают мир.

Затем на меня обрушивается шквал вопросов:

— Чего про Россию скажете, мэм? Русские капиталы — дерьмо, да?

— Евро уже видели?

Справилась на пять, Кейт. В лифте Джерри с ухмылкой отпускает мне комплимент: парни разошлись, как на мальчишнике. Самое время вернуться в гостиницу и проверить почту, но я решаю слегка сбросить напряжение. Пройдясь по Уоллстрит, на углу Третьей и Бродвея останавливаю такси и еду через город в любимый универмаг.

«Барниз», как всегда, моментально успокаивает. Маленькая кабинка лифта поднимает на верхний этаж, где прямо на меня смотрит вечернее платье. Мне не нужно вечернее платье. Я его примеряю. Черное и струящееся, с тончайшей серебристой тесьмой вдоль боковых швов и глубоким декольте, оно просится на бал, где танцуют чарльстон. Фигура у меня в самый раз для платья, но жизнь неподходящего размера: в моей жизни нет места для наряда такой сказочной красоты. Хотя… Должно быть, это здорово — купить платье и лелеять надежду, что в комплекте с ним, как необходимый аксессуар, тебе продадут и жизнь, где оно пригодится.

Когда кассирша протягивает мне чек на подпись, я даже не интересуюсь ценой.

15.00

Гостиничный номер похож на сотни таких же, где мне приходилось ночевать. Обои цвета беж с тиснением цвета беж; портьеры, для контраста, пылают всеми цветами радуги. Заглядываю сначала в бар — шоколада на перекус достаточно; потом в ящик тумбочки у кровати — Библия, непременный атрибут отелей, на месте, а рядом дань современности, сборник цитат из мировых религий.

Прикидываю время: дети как раз ложатся спать, нужно позвонить домой. Странно, что на звонок отвечает няня, я ожидала услышать голос мужа. Пола говорит, что Ричард попросил ее пару ночей, до моего возвращения, побыть с детьми. А мне оставил записку, заставив дать обещание вручить лично в руки.

— Прочтите вслух, Пола. — Нет, каков? Ночь на дворе, а он… Где его черти носят? В доме дел по горло, нет чтобы помочь…

Пола вновь подает голос:

— «Я давно пытался поговорить с тобой, Кейт, но ты в последнее время не желаешь ничего слышать».

— Ладно-ладно, там написано, когда его ждать?

— «Кейт, ты хоть сейчас меня слышишь?»

— Конечно, слышу, Пола, продолжайте.

— Нет. Это слова Ричарда. В записке. Он пишет: «Кейт, ты хоть сейчас меня слышишь?»

— Понятно. Извините. Что дальше?

— «Мне очень жаль, дорогая, что мы с тобой попали в такой бес… беспрос…»

— Ну?

— «…беспросветный тупик». Пола явно колеблется.

— Может, не надо, Кейт? Мне как-то…

— Читайте, прошу вас. Я должна знать, когда он будет дома.

— Дальше тут говорится: «Если захочешь связаться со мной, я у Дэвида и Марии. Поживу у них, пока не подыщу себе подходящее жилье». И еще: «Не волнуйся, я буду по-прежнему забирать Эмили из школы».

Значит, такое все-таки случается и в жизни. Не в книге и не в плохом кино, которое ты тотчас переключаешь, потому что не желаешь смотреть ерунду. Сейчас не выключишь. От этого телевизора нет пульта. Возможно, и возврата нет. Как странно. Только что твой мир был таким, каким он должен быть. Во всяком случае, привычным. Непростым. Пожалуй, чуточку более суровым, чем хотелось бы. Но привычным. И вдруг земля уходит из-под ног.

Мой муж… разумный Ричард, верный Ричард, надежный Ричард меня бросил. Рич, написавший в письме за день до свадьбы: «Вперед, любимая, вместе навсегда», решил дальше идти в одиночку. А я и не заметила. И получила по заслугам: даже его прощальную записку мне читает няня.

Пола шумно дышит в трубку, я чувствую, что ей не по себе.

— Кейт? — осторожно шепчет она. — Как вы, Кейт?

— Нормально. Пола, послушайте, вы можете ночевать в гостевой комнате. Или в нашей спальне… (Нашей? Возможно, с этой минуты спальня стала моей?) Постельное белье чистое. Боюсь просить, Пола, но не могли бы вы держать оборону до моего приезда? Да, и скажите детям, что мама приедет завтра, как можно раньше.

Пола молчит, а я готова впасть в панику. Если и она меня бросит — пиши пропало.

— Пола? Вы… слышите?

— Ой, Кейт, простите. Тут еще приписка на обороте: «Я точно знаю, что не могу тебя разлюбить. Поверь, пытался».

Что на это скажешь? Не дождавшись ответа, Пола бормочет:

— За Бена и Эмили не волнуйтесь, я присмотрю. Все будет в порядке, Кейт, вот увидите.

Положив трубку, я вдруг осознаю, что забыла, как дышать. Привычный процесс дается с трудом. Поднять диафрагму, опустить. Поднять, опустить…

Через несколько минут я уже способна набрать номер Джека и оставить на автоответчике сообщение об отмене ужина. Теперь раздеться и принять душ. Полотенца здесь итальянские — тонкие, более чем скромных размеров, они не впитывают, а размазывают по тебе воду. Хочу нормальное полотенце.

Ловлю свое отражение в зеркале и изумляюсь. Почему я выгляжу как обычно? Почему волосы не седеют и не лезут клочьями? Почему кровавые слезы не катятся по щекам?

Мои дети спят в своих кроватках, а я так далеко от них, так невообразимо далеко. Отсюда, из-за океана, мое маленькое семейство кажется открытым всем ветрам палаточным лагерем на вершине горы. Без меня им не справиться. Я должна быть рядом.

Разлилася реченька, не переплывешь.Крылья унесли бы, да где ж их возьмешь.Дали б мне лодчонку, дали два весла…

Забираюсь в постель, между хрустких белых простыней, закрываю глаза, провожу ладонью по телу. Моему и Ричарда. До сих пор так и было. До сих пор.

Пытаюсь вспомнить, когда я видела мужа в последний раз. По-настоящему видела, а не мельком в зеркальце машины. Сколько месяцев мы не пересекались? Я ухожу, он заступает на вахту; он уходит — на вахту заступаю я. В прихожей: сделай то, не забудь это. Эмили хорошо пообедала, так что чай может пропустить. Бена нужно уложить пораньше — днем не заснул. Кажется, у него животик болит, дай чернослив. Бывает, и записки пишем. Случается, за целый день друг другу в глаза не взглянем. Кейт и Ричард. Эстафетная команда, где каждый игрок считает другого слабым звеном, но все равно бежит, чтобы палочка переходила из рук в руки, чтобы гонка продолжалась.

— Мам, а я знаю, почему ты ругаешься на папочку, — как-то утром сказала мне Эмили.

— Почему?

— Потому что он неправильно делает.

Я присела, чтобы заглянуть дочери в глаза и увидеть, что она прониклась моими словами.

— Нет, солнышко. Папа все делает правильно. Просто мама иногда очень устает, и ей не хватает терпения. Понимаешь?

— Терпение — значит, надо минутку подождать, — кивнула Эмили.

Я листаю сборник религиозных цитат из прикроватной тумбочки. «О вере». «О справедливости». «Об учении». Останавливаюсь на разделе «О браке».

Я никогда не называл жену «жена», но единственно «дом мой».

Дом. Я долго, очень долго смотрю на это слово. Дом. Я вслушиваюсь в его округлость, вдумываюсь в его значение. Я замужем, но не жена. У меня есть дети, но я не мать. Кто же я?

Я знаю одну женщину, которая так боится, что дети привыкнут к ней и будут требовать все больше и больше, что после работы сидит в баре, пока дети не уснут.

Я знаю одну женщину, которая будит ребенка в полшестого, чтобы побыть с ним хотя бы час в день.

Я знаю одну женщину, которая выступила в телевизионном ток-шоу со страстной речью о том, как сложно работающей матери развозить детей по школам. Ее няня очень смеялась, потому что «мамаша понятия не имеет, где учатся ее дети».

Я знаю одну женщину, которая о первом шаге своего малыша узнала от няни, по телефону.

И еще я знаю женщину, которая от няни, по телефону, узнала, что ее бросил муж.

Я лежу в постели целую вечность. Я хочу, чтобы вернулись хоть какие-то чувства. И одно наконец приходит. Знакомое и в то же время ошеломляюще непривычное. Не сразу, но я нахожу ему название: хочу к маме.

6

Домой, к маме

Как ни пытаюсь, не могу вспомнить маму сидящей. В моей памяти она всегда на ногах. Стоит у раковины с грязной посудой, стоит у гладильной доски с утюгом, у школьных ворот ожидает, в своем «приличном» темно-синем пальто, несет полные тарелки из кухни в гостиную и уносит обратно пустые. Здравый смысл подсказывает, что в промежутке она должна была присесть, чтобы поужинать с нами, но я этого не помню.

Сфера обслуживания стала предназначением и судьбой поколения наших матерей. Окошко свободы между школой и семьей было открыто, но мало кто рискнул в него протиснуться — чересчур узкое, да и неизвестность за ним страшила. Наши мамы не ждали слишком многого от жизни и потому в большинстве своем не сталкивались с разочарованием. Даже если мужчины, которым они служили, бросали их или умирали до срока, мамы оставались на посту. Продолжали жарить-шкварить, пылесосить, гладить одежки детей и внуков, лишь бы не сидеть сложа руки, потому что безделье не для них.