Маркус Зузак - Я — посланник
— Я раздаю, — говорю Одри.
Ближе к одиннадцати мы закругляемся. Ричи уже уехал. Марв предлагает подвезти Одри до дому. Она, по понятным причинам, отказывается.
— Это почему же? — сердится Марв.
— Потому что пешком быстрее. — У Одри еще хватает терпения что-то ему объяснять. — К тому же, Марв, на улице комаров меньше, чем… там.
И она тыкает пальцем в припаркованное перед домом чудо автомобилестроения.
— Ну и пожалуйста.
Марв начинает стремительно мрачнеть.
— Слушай, а что ты куксишься? Забыл, что случилось, когда ты подвозил меня две недели назад?
Марв неохотно припоминает, судя по лицу. Но Одри безжалостно говорит:
— Нам пришлось толкать этот рыдван до самого твоего дома.
И тут ее осеняет:
— Слушай, а почему бы тебе велосипед на заднем сиденье не возить?
— Это еще зачем?
Хм, беседа становится все интереснее и интереснее.
И занимательнее.
— Ну будет тебе, Марв, — отмахивается Одри. — Подумай об этом по пути домой. В особенности если заглохнешь.
Она прощается и уходит.
— Пока, Одри, — шепчу я.
Все, ушла.
А Марв садится в машину. Дальше все вполне ожидаемо.
«Форд» не заводится ни с седьмого, ни с восьмого раза.
Я иду через лужайку, открываю дверь со стороны пассажира и сажусь.
— Что это ты делаешь?
И вот тогда…
Спокойно. И честно.
Я говорю.
Вот такие слова:
— Марв, мне нужна помощь.
Он пытается завести машину еще раз. Безуспешно.
— Какого рода помощь?
Марв поворачивает ключ снова и снова.
— Что-нибудь починить нужно?
— Нет.
— Тебе нужно со Швейцаром разобраться?
— Разобраться?
— Ну, по морде побить газетой, типа того.
— Ты что, Аль Капоне?
Марв хихикает над своей безумно остроумной шуткой и снова пытается завести дурацкую машину. Это меня нереально злит.
— Марв, — не выдерживаю я, — не мог бы ты не крутить чертов ключ? И выслушать меня? Дело серьезное, вообще-то. Можешь оказать мне такую услугу?
Он снова пытается завести машину, но я протягиваю руку и вытаскиваю ключ из замка зажигания.
— Марв, — говорю я трагическим шепотом. Громким таким, хорошо слышным. — Помоги. Мне нужны деньги.
Время останавливается. В жуткой тишине слышно лишь наше дыхание.
Наступает минута молчания.
Минута молчания по нашей с Марвом прежней дружбе.
Ощущение и впрямь такое, словно кто-то умер.
Но Марв, конечно, весь обращается в слух — мгновенно. Прозвучало слово «деньги»! Мой друг тут же встал в стойку. Брови нахмурены, взгляд пристальный — и испытующий. И не сказать, чтоб очень дружелюбный.
— Деньги? И сколько же? — выдавливает Марв.
И тут я взрываюсь.
Я открываю дверь машины — резко. Выскакиваю наружу. И с грохотом захлопываю дверь.
А потом засовываюсь внутрь и упираю в Марва перст указующий:
— Вот, значит, как! А я еще надеялся! — И я свирепо тычу пальцем ему в грудь: — Ты, Марв, скупой засранец, чтоб тебя черти взяли! — И снова злобно тычу пальцем, еще и еще: — Я просто поверить не могу!
Молчание.
На улице молчание, и в машине молчание.
Развернувшись, я облокачиваюсь на машину. И слышу, как Марв вылезает и идет ко мне.
— Эд?
— Извини, погорячился.
«Все идет по плану», — думаю я. И качаю головой.
— Да нет, — говорит Марв.
— Слушай, я просто подумал…
— Эд, дело вот в чем… — обрывает он меня.
И слова замирают у него на губах.
— Я просто подумал, что ты…
— Эд, у меня нет денег.
Ничего себе заявки…
— Как это? — разворачиваюсь я и встаю с ним лицом к лицу. — Как это — нет денег?
— Я их потратил.
Голос Марва исходит из какого-то другого места. Но не изо рта точно. Словно говорит пустота где-то за его плечом.
— На что, Марв?
Я даже начинаю беспокоиться.
— Да нет, ни на что такое…
Ага, голос, похоже, к нему вернулся. Слышится изо рта, как обычно.
— Я их положил в один фонд. И не смогу оттуда взять в ближайшие несколько лет. Они там лежат. На них капают проценты. — Мой друг очень серьезен. Даже задумчив. — В общем, я не могу их оттуда забрать.
— Вообще?
— Вообще.
— Даже если случится форс-мажор?
— Я же сказал: не могу.
Тут я снова принимаюсь орать, громко. Так, что улица встряхивается во сне.
— Какого хрена ты это сделал?
И тут Марв ломается.
Ломается на моих глазах — вдруг срывается с места, бежит вокруг машины и забивается внутрь. Садится за руль и намертво вцепляется в него.
И тихо плачет.
Такое впечатление, что даже руль залит слезами. Марв плачет — с перекошенным лицом. Слезы застывают на щеках и неохотно сползают на шею.
Я обхожу машину.
— Марв?
Молчание.
— Марв, что случилось?
Он поворачивается, покрасневшие глаза косятся в мою сторону.
— Садись, — выдавливает он. — Сейчас кое-что покажу.
С четвертого раза «форд» заводится. Мы едем через весь город. Слезы все текут и текут по лицу Марва. Теперь уже не так неохотно. Они скользят прихотливо извивающимися ручейками. Словно пьяные.
Мы останавливаемся у маленького, обитого сайдингом дома. Марв вылезает. Я тоже.
— Помнишь это место? — спрашивает он.
Конечно помню.
— Сьюзен Бойд, — говорю я.
Слова нехотя вылезают у Марва изо рта. Тень закрывает ему пол-лица, но я вижу очерк профиля.
— Они уехали, — говорит он. — Причем не просто так.
— Боже правый, — бормочу я — на вдохе, не на выдохе, поэтому слов не слышно.
Они просто не могут выбраться изо рта.
Марв произносит последнее слово.
Он шевелится, свет фонаря бьет ему в лицо, и слова выплескиваются, как кровь:
— Ребенку два с половиной года.
Мы садимся обратно в машину и долго молчим. Потом Марва бросает в дрожь. У него загорелое лицо — конечно, на воздухе ведь работает, — но сейчас оно белое как бумага.
Теперь все встало на свои места.
Все понятно.
Словно написано у него на лице крупными буквами.
Даже не написано, выбито.
Черным по белому.
Да, теперь все ясно.
Убогая машина.
Безобразное скупердяйство и позорная жадность.
Даже его склонность к бесплодным спорам, выражаясь в манере автора «Грозового перевала». Марв страдает, причем в полном одиночестве. И копит деньги, упорно копит деньги, — потому что только так может смотреть на себя в зеркало, не испытывая отчаянного чувства вины.
— Понимаешь, я хочу что-нибудь оставить ребенку. Когда подрастет.
— А это он или она?
— Не знаю.
И он вытаскивает из кошелька клочок бумаги. Разворачивает, и я вижу адрес. Буквы несколько раз обведены чернилами — не дай бог им стереться: «Кабраматта-роуд, 17. Оберн».
— Подружки ее дали, — безучастно говорит Марв. — Они съехали, и я пошел по домам подружек. Умолял рассказать, куда она подевалась. Господи, как вспомню, так вздрогну… Я рыдал на крыльце у Сары Бишоп, готов на колени был встать… — Слова отдают тихим эхом, будто и не Марв их произносит. Губы у него почти не шевелятся, как онемели. — Сьюзен, да. Девочка моя. — Он кривится в саркастической усмешке. — Папаша ее был строгим до усрачки. Но она умудрялась выскользнуть из дома пару раз в неделю, перед рассветом. И мы шли на старое поле, на котором папаша выращивал кукурузу. — На губах Марва обозначается что-то похожее на улыбку. — И вот мы брали одеяло, шли туда и… в общем, сам понимаешь, чем занимались. Несколько раз в неделю. С ней было… бесподобно. — И он обращает на меня пристальный взгляд — потому что хочет, чтобы собеседник знал: это чистая правда. — С ней было… очень хорошо.
Улыбка Марва беспомощно цепляется за немеющие губы.
— А иногда мы плевали на все и залеживались до самого рассвета…
— Потрясающе, — искренне говорю я.
Но говорю это ветровому стеклу — разговаривать в таком тоне с Марвом очень непривычно. Обычно мы по-дружески переругиваемся.
— Оранжевое рассветное небо, — шепчет Марв, — мокрая от росы трава и… я всегда буду помнить вкус ее теплой кожи. И какая она была там, внутри…
Я очень живо все представляю. Но Марв развеивает наваждение рассказа, свирепо выдохнув:
— В общем, однажды я пришел на поле — а там только кукуруза. И никого больше. И дом пустой стоит.
Девушка забеременела.
Для наших мест ничего необычного, но семье Бойдов это явно пришлось не по нутру.
И они уехали.
Никому ничего не сказали. И о них никто не говорил. По правде сказать, о них особо никто и не вспомнил. Люди приезжают, уезжают — обычное дело в нашем пригороде. Заработали — переехали в район получше. Хотят попытаться вылезти из дерьма — переезжают куда-нибудь еще. В такую же помойку, конечно, но попытка не пытка, вдруг повезет.
