Алексей Кирносов - Два апреля
Попов отпустил спинку стула, придвинул к себе схему и записал на поле цифры.
- К примеру, - проговорил он, - девяносто Фаренгейта - это будет пятьдесят по Цельсию? Ни чего не понимаю.
- Тут еще одна туманность, - сказал Овцын. - Вся шкала Фаренгейта -двести двенадцать градусов. Точка замерзания - это не ноль, а плюс тридцать два.
- Почему? - поинтересовался Попов.
- Фаренгейт это знал, - улыбнулся Овцын.
- Угу... - кивнул Попов. - Эрго, формула будет... «т» Цельсия равно пять девятых, умноженные на «т» Фаренгейта минус тридцать два... Девяносто Фаренгейта будет... тридцать два и две десятых по Цельсию. Теперь ясно. Спасибо, Овцын.
Попов умолк и опять обхватил руками спинку стула.
- Для чего это вам? - спросил Овцын.
- Читаю сейчас на сон грядущий Джека Лондона, - сказал Попов. - Он все температуры дает по Фаренгейту. Дома литературы нет, справиться негде, вот и смотришь баран бараном, поражаешься, чего это геройские парни зябнут при минус десяти градусах, а оказывается... - он прикинул в уме, - оказывается, это по нормальной шкале будет минус двадцать три и три десятых. Серьезная температура, особенно если до салуна еще далеко ехать на собаках. Вы там, в своей Арктике, очень мерзли?
- Моя Арктика - это летняя Арктика, - сказал Овцын. - Температура ниже тридцати двух по Фаренгейту бывает редко. Серьезный мороз прихватывает только в конце сентября.
- М-да... - сказал Попов. - И не скучно вам после всего этого в нашем заведении?
- Терплю, - сказал Овцын,
- Отвратительное состояние для самобытной личности, - сказал Попов и покачал густоволосой головой. - Хуже не придумаешь.
- Откуда вам известно про мою личность? - спросил Овцын.
Он рассердился на инженера. Какого дьявола полез в душу ворошить больное!..
- Видел, - сказал Попов.
- Вы видели только то, что вам показали. А есть еще многое, чего вам не показывали. Поэтому мне сейчас надлежит терпеть, а вам надлежит этого вопроса больше не касаться.
- Любопытно, - произнес Попов, прищурив глаза. - Я подумал, вы из тех, кто сам распоряжается своей судьбой. Ладно, не буду касаться. Если нас затруднит какой-нибудь мудреный расчет, приходите ко мне на машину. Подсоблю без очереди.
Попов ушел. И до конца рабочего дня даже немудреные расчеты затрудняли Овцына - заметались в голове посторонние мысли, в душу заполз цепенящий холод. Он старался, но не мог уловить логические связи и комбинациях значков и цифр, отодвинул недоделанную работу и принялся выводить рожицы на чистом листе миллиметровки. Пришло на ум, что вот он отложил работу на завтра и ничего от этого не переменится, никто не пострадает. Такая уж это работа: она не медведь, в лес не уйдет. Потому и работают эту работу благодушные, холеные, не спешащие люди. И в конце концов что ему с того, что парижский профессор со славянской фамилией определит по результатам наблюдений всех обсерваторий мира, на сколько миллиметров сместился географический полюс? Он никогда не мерил расстояния на поверхности планеты миллиметрами, он привык к кабельтовым и милям, он всегда знал, что длина земного экватора сорок тысяч километров, а не сорок миллиардов миллиметров...
Он ушел из лаборатории, даже не прибрав на столе, оставив на виду лист с лопоухими рожицами, столь неуместный в солидном научном учреждении. Жены не было дома, но он вспомнил о вчерашнем письме, что существует на свете Володя Левченко, столь несчастливо пораженный ядовитой стрелой Купидона, неразумного и жестокого, как всякий ребенок. Вполне возможно, что Эра сейчас с этим Володей. Где же ей быть?.. Он не испытывал ревности, не гадал и ничего не подозревал. И даже раздражение старался подавить в себе, понимая, что закопошилось чувство собственника, на имущество которого покусились. Это чувство не украшает моральный облик...
Хотелось есть, но всякие кастрюльки и сковородки всегда были для него табу, так приучила еще мать, и в жизни он не прикасался к кастрюле. Он отрезал ломоть хлеба, прикрыл его сыром, налил в стакан коньяку. После такого ужина голод утих, но стало одиноко и тревожно. Зашевелились ревнивые подозрения, еще не переведенные на человеческий язык, и захотелось броситься искать Эру, вырвать ее из чьих-то рук, вернуть домой, себе.
- Совсем прилип к юбке, жалкий слюнтяй! - обругал он себя. - Не хватает тебе еще напиться по поводу того, что жены нет дома.
Он вернул бутылку в шкаф, оделся и пошел в кино, подальше от дома, в центр, где шум и сутолока не дают человеку сосредоточить горькие мысли. Уже купив билет, он сообразил, что кинотеатр находится в том же здании, где и гостиница «Метрополь», поразился, стал думать, случайность ли это или ноги непроизвольно вели его к тому месту, где сейчас может быть Эра. Пытаясь решить вопрос, который решить невозможно, он прошел в зал, снова посмотрел «Один полярный день» и остался на фильм, который оказался совсем неплохим и отвлек его от печали.
Думая о чужих судьбах, он шел, стиснутый тол пой, к выходу и вдруг увидел впереди лейтенантские погоны, фуражку с белым кантом и рядом с нею меховую шапочку. Как будто его ударили. Сразу набухло кровью лицо и заколотилось сердце. Он пробрался вбок, к стене, и стоял, умоляя некую высшую силу сделать так, чтобы они не оглянулись, не заметили его.
Медленно вытекала толпа в узкую дверь.
«Черт побери, какая нелепость! - думал он. - Решат еще, что я их выследил. Шевелись же ты, сороконожка поганая!» - подгонял он толпу, уносящую от него лейтенантскую фуражку и меховую шапочку.
Они не обернулись. Овцын вышел из театра среди последних, почти добежал до площади Дзержинского и спустился в метро. Сердце не унималось. Все в нем было напряжено и сосредоточено, будто он стоит на ринге и ждет удара гонга, после которого начнется бой. Чувства вдруг повернулись другими гранями, совершенно немыслимыми прежде. Жена, любимая и любящая, стала врагом, и мальчишка в офицерской шинели стал врагом, и все люди вокруг стали злобными, уродливыми врагами, и он с наслаждением отхлестал бы их по физиономиям. Засунутые в карманы руки сжались в кулаки. Но он видел себя со стороны, и все понимал, и ничего не мог поделать с собой. Ярость застилала глаза. Он понимал, что бред ревности уже не обида собственника, а дикость самца. «Неужели я не способен с этим справиться? - думал он. - Черт побери, кажется, не способен...»
Он пришел домой, уверенный, что Эры нет, и ее не было. Он уже ненавидел ее, его трясло от ненависти; ему виделось, как он ударит ее, свалит, затопчет ногами, и он приходил в ужас от желания, которое не в силах был задушить. Он долго шагал по комнате, силясь понять, из какого тайника души выплеснулось это звериное, где оно таилось, незамеченное, годы и годы. Потом лег на диван; и когда прошла дрожь, почувствовал себя разбитым, опустошенным и несчастным. Спрашивал себя, что же произошло, и отвечал, что ничего ведь не произоп1ло, но это не помогало. Видимо, произошло что-то, чего он не мог понять.
Эра вернулась в половине первого. Он не поднялся встретить ее, потому что не хотелось подниматься, двигаться, говорить. Ничего не хотелось. Он равнодушно слушал, как она снимает в прихожей пальто, как
переодела туфли, как щелкнула застежкой сумки.
Потом скрипнула дверь. Она тихо подошла и села рядом.
- Ты злишься? - спросила она,
- Нет, - сказал он.
- Я проводила Володю в Ленинград.
Он посмотрел на ее похудевшее и как бы постаревшее лицо. Поразило незнакомое выражение глаз. Этого лица он не видел прежде. Он взял ее за руку, спросил:
- Тебе худо?
- Нет, - ответила она. - Я боялась, что ты разозлишься.
- Это было бы скверно, - сказал он и некрепко сжал холодную руку. Знала бы она, что с ним творилось!..
- Я почувствовала по голосу, как жестоко звать его сюда, - сказала Эра. - Он очень переменился. Я пришла и села. Мы почти не разговаривали. Было тоскливо, как на похоронах, и очень жаль его.
- Он сидел у твоих ног? - сказал Овцын.
- Да, - сказала она, помедлив. - И было такое ощущение, будто мы давно знаем друг друга, и часто встречаемся, и это не встреча, а прощание. Ты прости меня за то, что я все это рассказываю. Потом мы пошли в кино. С тобой я не пошла, а с ним не могла не пойти. Мы сели в такси и поехали на вокзал, но не сразу, а долго кружили по Москве. Но время шло медленно. Оно почти остановилось. Говорить нам было не о чем. На вокзале мы зашли в ресторан. Он бледнел от вина и молчал. Не понимаю почему, но я чувствовала себя виноватой. Какая-то абстрактная вина, которая родилась вместе со мной. И ничем ее не искупить, так она и будет во мне до могилы...
- У вагона ты поцеловала его, - сказал Овцын.
Закрыв глаза, он видел, как они едут в машине, касаясь друг друга, как сидят в ресторане и не находят слов, которыми можно облегчить страдание, как медленно идут вдоль длинного поезда и останавливаются у вагона, как он смотрит на Эру тоскливо и обреченно, слушая голос, объявляющий, что до отхода поезда номер два, следующего по маршруту Москва - Ленинград, осталось пять минут, как сжимает ее руки, которые она не могла не дать ему. И вдруг, когда поезд уже двинулся, она вырывает руки, целует его, и бежит прочь, и плачет о человеке, которому принесла страдание...
