Олег Куваев - Через триста лет после радуги

Незнакомец обошел чум кругом, вглядываясь в следы.

— Убиение младенцев. Не ожидал, Сережа, что ты дойдешь до такого, — пробормотал он.

Лицо у него стало жестким. Он снял с плеча винчестер, бесшумно передернул скобу.

Мальчишка в щелку между шкурами наблюдал за ним.

— Юноша! — крикнул незнакомец. — Выйди сюда. Скорей!

Парнишка снял кухлянку.

Незнакомец стоял с винчестером наперевес и ждал, глядя на чум. С правой стороны мелькнуло что-то меховое. Незнакомец, не целясь, вскинул винчестер, грохнул выстрел.

И в тот же момент короткая тяжелая стрела воткнулась ему в горло. Незнакомец рухнул на снег. Хлынула кровь изо рта.

Парнишка выбежал из чума. Поднял кухлянку. Осмотрел дыру, пробитую пулей. Вынес рюкзак незнакомца и кинул его к трупу.

Сапсегай сидел на перевале. Курил. Лицо его было печальным.

— Здесь! — сказал Сапсегай.

Сашка вынул кожаный мешочек и надел очки. Это были те самые очки с «бронебойной» толщины стеклами, ослепительный свет заливал все кругом. У подножия лиственниц бурели пятна. Голые ветви кустов выглядели беззащитно и жалко, как обнаженные дети.

— Где? — хрипло спросил Сашка.

— Две лиственницы, — бормотал старик. — Должна быть третья. Посмотри там. Там должна быть лиственница. .

Проваливаясь в мокром весеннем снегу, Сашка прошел в указанном стариком направлении. Опираясь на пальму[7], старик следил за ним: седой кусочек высохшей плоти.

— Есть пень! — радостно крикнул Сашка.

— Тут! — устало сказал старик.

— Кости должны быть!

— Растащили песцы. Изгрызли мыши. В лесу кость не лежит. В тундре тоже.

— Сумка, — твердил Сашка. — Должна быть сумка, одежда.

Старик подошел к нему, осмотрел оставшийся лиственничный комель.

— Здесь, — он стал разгребать снег.

— Осторожно! — крикнул Сашка.

Бурые слипшиеся лохмотья, поросшие травой. Сашка наклонился над ними. Это был остаток парусинового мешка. Внутри торчал сверток. Сашка развернул клеенку. Вынул мокрый комок того, что когда-то было тетрадью.

— Дневник Шаваносова! — прошептал Сашка.

Старик зорко смотрел на лохмотья. Нагнулся и поднял что-то. В пальцах резко сверкнул кристалл. Он протянул его Сашке и пошел.

Сашка остался один.

Он сел, докурил сигарету. Потом попробовал развернуть слипшийся серый комок. Комок разломился у него в руках.

Сашка бережно завернул все это в клеенку и положил на землю. Подумал и положил сверху алмаз.

— Эгэ-эй! — донесся издали крик Сапсегая.

Сашка встал и, не оглядываясь, пошел на крик. Он шел без очков и только временами инстинктивно вытягивал руку вперед.

Сапсегай сидел под лиственницей, блаженно подняв морщинистое жидкобородое лицо.

Сашка сел рядом.

— Это хорошо, что ты не взял ничего, — заметил старик.

— Почему думаешь, что не взял?

— Узнал по шагу.

Сашка молчал.

— На том месте, где погиб первый, большая топь. Надо спешить туда, пока она не раскисла. И там я покажу тебе птицу.

— Пойдем? — тихо сказал Сашка.

— Кочуем, — поправил старик, но не двинулся с места, все так же блаженно грел на солнце лицо.

— Якутский алмаз, — пробормотал Сашка. — Надо же так.

— Скоро умру, — думая о своем, вслух подытожил Сапсегай. — Солнцу радуюсь, значит, скоро умру.

Он вынул из-за пазухи два деревянных диска, скрепленных ремешком.

— Сделал, пока тебя ждал.

— Что это?

— Очки для весны. Чтобы не болели глаза.

— Как носить?

— Там дырочки. Величиной с иголку. Маленько видно.

— Я и так ничего не вижу.

— Легче будет учиться, — сказал старик. — Я знаю, что ты учишься быть слепым, — хитро улыбнулся он. И неожиданно заключил: — Из тебя мог бы получиться эвенк.

— Спасибо. Лучшего мне не говорил никто. Даже когда был чемпионом.

— Все! — остановился старик. — Теперь я показал тебе все.

Плоская равнина с крохотными лиственницами, редкими пятнами снега лежала перед ними. Горизонт сливался с однообразно серым небом. Это было то, что когда-то Джек Лондон образно и точно назвал «страной маленьких палок».

— Как ты нашел место? — спросил Сашка.

— Я эвенк. Мне надо пройти один раз, чтобы потом вернуться точно.

Рядом с ними в обрамлении кустиков ивняка была голая заплывшая площадка. Ослизлый кусок льда выглядывал из-под бурой расплывающейся на солнце жижи.

— Он сильно кричал, — сказал старик.

— Раскопать бы. Похоронить как следует. Впрочем, глупости. Надо памятник сделать.

— Ничего не трогай, Саша. Он хорошо лежит.

Они вышли на берег речки. Лед был синий.

— Смотри! — показал Сашка.

В кустарнике стояли два ветхих деревянных креста.

— Давние люди, — сказал Сапсегай. — Сколько помню, они такие стоят. Там в лесу церковь есть. Дома были, сгорели, однако. Давно, дед мой плохо помнил.

Сашка коротким ломиком бил яму во льду. Залитая весенним солнцем равнина лежала кругом. Дремотно курился дым возле яранги..

— Замечательный ледник, — похвалила Ольга, заглянув в яму.

— А ты не хотела! Тут целое стадо заморозить можно. Представляешь: жара, а ты строганину жуешь.

— Очень вкусно, — засмеялась Ольга.

Сашка вытер пот, согнулся и, яростно выдыхая, бил и бил ломиком лед. Осколки врезались в лицо. Сашка снял кухлянку и остался в одной мятой грязной ковбойке.

— У тебя лицо красное-красное, — заметила Ольга.

Сашка не ответил и все колотил лед. Ольга ушла.

Сашка разогнулся, и вдруг тундра закачалась, поплыла перед ним, он оперся о край ямы, рука скользнула, Сашка упал, встал и широко раскрытыми глазами стал смотреть кругом.

— Са-а-ша! — раздался отчаянный детский крик. — Дядя Саша!

Девчонка со всех ног бежала по желтой тундре: короткое платьишко, меховые штаны и смешные ботинки с загнутыми носками.

— Дядя Саша! Птицы! Птицы же! Они! Ой, какие! К вам, к вам.

— Не вижу! — тихо сказал Сашка. — Не вижу… Совсем..

Розовые чайки с тихими криками покружились над ним.

— Не вижу! — крикнул Сашка.

Птицы взметнулись и в порхающем полете направились прочь.

— Не вижу! — Сашка бил кулаком о лед; по лицу, смешиваясь с потом и грязью, текли слезы.

— Они здесь, — говорила девчонка. — Вот прямо.

— Розовые?

— Очень!

— Красивые?

— Очень! — Девчонка в замызганном платье и смешных ботинках с загнутыми носками смотрела на землю. — Очень красивые. И все кружат, кружат;

— Хорошо, — сказал Помьяе. — Я буду бежать быстро. Семьдесят километров. Завтра вечером буду у моря. Потом на полярной станции. Сразу радио. Сразу вертолет. Я буду бежать быстро.

Помьяе зашнуровал легкие пастушьи олочи. Немного попрыгал. Скинул кухлянку, остался только в узких кожаных брюках. Ольга протянула ему белую камлейку — ситцевую штормовку с капюшоном.

— Так хорошо. — Помьяе натянул камлейку. Коричневый, черноволосый, он застенчиво подошел к Сашке, который сидел на оленьей шкуре.

— Возьми пожевать, — посоветовал Сашка. — И не спеши. У меня ничего не болит.

Помьяе поднял свою неизменную палку и вышел. В белой камлейке легко, точно в полете, он плыл над тундрой. Руки, закинутые на палку, белели, как чаячьи крылья.

А Сашка Ивакин сидел, прислонившись к стенке яранги. Он был в расстегнутой на груди ковбойке, загорелый и подсохший от подвижной оленеводческой жизни. На коричневом лице странно выделялись, светлели глаза, и неожиданно стали видны тонкие складки в углах рта и морщины вокруг глаз.

В ярангу вошел Сапсегай.

— Убежал Помьяе. Хорошо убежал. Как олень.

— Вот и все, Сапсегай, — сказал Сашка. — Вот и конец маршрута.

— Нет, — не согласился Сапсегай, — начало.

— Какое, к чертям, начало?

— Следующий переход начинается там, где кончился первый. Разве не так?

Сашка ничего не ответил.

Сапсегай с кряхтением опустился на землю.

— Уставать стал. Раньше совсем не уставал. Все бегал и бегал. Как Помьяе, я бегал… Немножко лучше, — подумав, добавил он.

— Ты, наверное, лучше бегал.

— А сейчас устал. Налей чаю.

— Согреть? Или просто налить? — напряженно спросил Сашка.

— Свежего заварим. Ты больной, я старик. Будем пить свежий хороший чай.

Сашка встал. Потрогал стенку яранги. Потрогал другую. И неуверенно направился к чайнику.

Зажав в кулаке трубку, Сапсегай наблюдал за ним.

— Ты не слепой, — сказал Сапсегай. — Это глупость, что ты слепой.

Сашка ничего не ответил. Вытащив нож из ножен, висевших на поясе, он строгал «петушка» — ершик из стружек, которым так удобно разводить костер.