Гарри Гордон - Пастух своих коров
— Нет, — замотал головой Гауз. — Не поедет.
— Два стакана белого, — сказал Карл продавщице.
— Три, — твёрдо возразил Гауз и с досадой объяснил: — Как ты не понимаешь, мне два надо. По весовой категории.
После Шабо шоссе заметно сузилось, мотоцикл подскакивал на выбоинах, вдоль дороги скрипели кукурузные поля, время исчезло, казалось, выскочит навстречу катаевский дилижанс с Петей и Павликом, торопящийся к пароходу. Карл всматривался в кукурузу, почти уверенный в появлении усатого матроса с синим якорем на кулаке. Матрос замашет руками перед мотоциклом и, задыхаясь, прохрипит:
— Пацаны, подкиньте до Одессы, не дайте загинуть от грязных лап царских сатрапов!
Карл с готовностью уступит заднее сиденье, матрос доверчиво обхватит Гауза своими крабами, мотоцикл лихо развернётся, вздымая жёлтую пыль…
Проскакали булыжник Белгорода-Днестровского, каменного и древнего. Карл, бывавший здесь проездом, по несколько часов, тосковал о нём, как о недосмотренном сне.
Впереди показалась тёмная масса моря, она занимала полнеба. Быть этого не может — ни на какую горку они не поднимались и не поворачивали, море должно быть слева, невидимое пока. Дохнуло холодом, по ложному морю забегали трещины — они въезжали в надвигающуюся грозу.
Мотоцикл зазвенел тоньше и выше, в ветровое стекло с силой шлёпнулась крупная капля, и вот уже серое шоссе закипело, и коричневая кукуруза налилась голубым электрическим светом.
От внезапной воды захватило дыхание, как при нырянии, атмосферный восторг распирал грудную клетку, Гауз выжал предельную скорость, предостерегать его было неразумно и даже опасно. Машина вильнула и выправилась, снова вильнула и… Карл отчётливо помнил все двадцать или тридцать метров, которые он проехал на боку. Мимо него, стирая металл левого рога, проскакал в конвульсиях мотоцикл, омытый, ярко-красный на сером и коричневом; следом, бессмысленно пялясь, подъезжал на животе тяжёлый Брандгауз. Прихрамывая, Карл подошёл к мотоциклу и повернул ключ.
Стало тихо и спокойно. Показалось даже, что запели птицы.
Ливень тем временем сменился тихим, будничным, рабочим дождём. Гауз пытался раскурить мокрую сигарету.
— Если б я не гнал сто двадцать, считай, что мы уже покойники. Хорошо ещё — вода толстая…
— Если б ты не гнал, мы бы не упали.
Гауз сердито скосил пастернаковский глаз.
— Ладно. Это я в рубашке родился.
— А я что, в штанах?..
— Да нет, — смутился Валера, — просто у меня сегодня день рождения. Двадцать девять — не хрен собачий.
— И ты всё равно поехал?
— Не «всё равно», а вот именно! Ну их всех! Думаешь, чего это я вздумал на халтуру. Да ещё с тобой, — наивно добавил он.
— Всё правильно, — рассмеялся Карл. — Мы из разных анекдотов. Только надо было сказать. Что ж я, без подарка…
— Мало тебе подарка… И что характерно, — оживился Гауз, похлопав по заднему карману техасов, — вот, не разбилась! — Он вытащил плоскую бутылку коньяка. — Видал? Я специально на пузе ехал.
Левый рукав трикотажной курточки Карла протёрся, плечо было ободрано, но не до крови. Саднило бедро. Белая рубаха Гауза на животе была разодрана. Он размазал ею мелкие капли крови и выбросил рубаху на обочину. Порылся в кофре и раздумал:
— Так поеду. Всё равно мокро.
Выпили за день рождения. Потом — за чудесное спасение. Гауз с сомнением поглядел на Карла и вздохнул:
— Поехали?
— А куда деваться? Только не гони.
Они ехали не торопясь, тем более что шоссе скоро сменилось грунтовой дорогой, не раскисшей ещё, но уже насытившейся — из-под переднего колеса вылетали жирные колбаски глины.
Впереди на дороге что-то темнело, смещаясь, медленно покачивалось влево и вправо. Приблизившись, они увидели похоронную процессию.
Нежно-зелёная кабина грузовика тускло блестела под моросящим дождём, в кузове елозил гроб, обтянутый кумачом, промокшим, почти чёрным. За гробом шла сердитая старуха на высоких параллельных ногах в новых коричневых ботинках, за старухой молча тянулся духовой оркестр. Двигалась процессия быстро, шофёр временами высовывался из кабины и притормаживал. Старуха тщательно обходила лужи, оркестр послушно вилял вслед за ней. Вода медленно, как масло, текла по тёмной латуни инструментов, капала с козырьков кепок.
Гауз обернулся. Карл помотал головой — обгонять, ревя мотором и брызгая глиной, было бы нехорошо. На малых оборотах, отталкиваясь ногами, они брели за процессией, вымокшие и притихшие, не помня о цели и направлении. Наконец Карл, бессмысленно глядящий на нечто латунное, опомнился, выдернул бутылку из заднего Валериного кармана, отвинтил крышку, несколько раз глубоко глотнул и протянул Валере. Гауз высоко поднял бутылку, покивал ею в спину процессии, залпом допил и шикарным жестом выбросил через плечо.
Наконец грузовик, буксуя, съехал на просёлочную дорогу с темнеющим вдали кладбищем, оркестр выпрямился, стряхнул воду с кепок и заиграл. Дорога была свободна, похоронный марш звучал жизнеутверждающе, дождь прекратился.
Вдоль дороги с обеих сторон возникли крепкие каменные хаты, белые и голубые, улица эта, в абрикосовых и вишнёвых садочках, тянулась далеко, километра два. Гауз притормозил и оглянулся.
— Татарбунары, — прокричал Карл. — Здесь ловить нечего. Всё схвачено, если не худфондом, то Германом Антроповым…
Гауз кивнул и наддал. Проехали площадь с серебряным скорбящим воином на одном колене, опирающимся на ППШ, с толстыми, как сало, бетонными погонами.
— Три штуки тянет, — прокричал Карл.
Дорога раскисала, хотелось есть, дождь то прекращался, то моросил снова, мелкими горстями лупил по лицу, под прилипшей одеждой тлели травмы.
«До Тузлов доедем, — размышлял Карл, — а там хоть в гостиницу, хоть в Дом колхозника — снять, выжать, развесить и, разумеется, напиться. Только повнимательней — Гауз всё-таки дурной».
Мотоцикл остановился.
— Опять по чану? — посочувствовал Карл.
— Где? — трагически развёл руками Валера. — Дело не в этом. Дороги нет. Давай хоть в посадку, посуше всё-таки, а там — подумаем.
Посадка уходила от шоссе под прямым углом, вдоль чёрного просёлка с растекающимися следами тракторного протектора. Была она шириной метров пятнадцать и состояла из абрикосовых деревьев, подрагивающих под дождём розоватыми верхушками, чахлых акаций и диких дюралевых маслин. Абрикосы уже сошли, и остатки их догорали в серой траве. Трава была почти сухая — дождь стекал по стволам акаций тёмными чешуйчатыми струями.
«Костёр, что ли, развести», — лениво подумал Карл, пошарил глазами и наткнулся на голубеющие вдали пятна.
— Пойдём посмотрим, — решил он.
Несколько десятков ульев: голубых, жёлтых и красных, выглядели фантастически нарядно; представились весёлые гномы, застенчивые Белоснежки и вкусная еда. Из армейской палатки выглянул хмурый дед, исчез и стал выползать задом, волоча за ремень двустволку.
— Стой, стрелять буду, — равнодушно сказал он, выпрямляясь и растирая поясницу. — Кто будете такие?
Дед был небольшой, с короткими усами над запавшим ртом и круглыми твёрдыми щёчками.
Неожиданно для себя художники наперебой стали рассказывать о своих приключениях, о том, как упали — «видишь, всё аж чёрное», — о похоронной процессии, о том, что…
— Стой, стрелять буду! — округлил глаза дед. — Йисты хотите? О то ж. Тодi ехайте до конца посадки. Там будэ село. У третий хати, коло почты, возьмете белого вина — скажете, дядя Федя велив. И — сюды. Тильки — на вашу душу. В мене грошей нема.
— Так не проехать, — сказал Гауз.
— Один пройиде. Побоку. Вот ты, — ткнул он в Карла.
— Да я не умею, — засмеялся тот.
Дед задумался:
— Тодi — ты!
— А что, Гауз, — сказал Карл. — Может, правда…
Валера, матерясь, тяжело вывел мотоцикл на дорогу.
— Без меня не пейте, — мрачно пошутил он.
Разъезжая по сёлам, Карл автоматически переходил на украинский язык, несколько литературный, разговаривал с удовольствием, хоть и не без труда. Дед же, видимо, из вежливости, старался говорить по-русски.
— Вот я тут сторожу вулыки. Улии, значит. А знаешь, какой я був хозяин! Господарство у меня було — во! — Дед грозно посмотрел на Карла.
— Та де ж воно?
— Погорив, — поник плечами дядя Федя. — Вщент погорив.
— А как?
— А так. Леглы спать. Я до Гани, а вона — не дае. Я знову до Гани, а вона знову не дае. Повернулась сракою и спыть. Что делать? Лежу соби. Дивлюсь — щоть блещить. Я кажу: «Ганя!», а вона: «Га!» — «Хрин тоби на! Хата горить!» Повыскакували, а хата сгорила. Председатель утром приехал. Посмотрел и говорит: «Вот тебе, Федя, за все наши грехи». Заплакал, достал пять рублив и каже: «На!»
С рёвом выскочил из грязи забрызганный Брандгауз, прислонил мотоцикл к дереву, победоносно вытряхнул из холщёвой сумки три бутылки мутного самогона.
