Эмма Хили - Найти Элизабет
– Ну, пожалуйста, – повторяю я. – Я очень хочу домой.
За живой изгородью кто-то идет, качая головой. Я пытаюсь стучать лопаточкой по стволу дерева, но звук практически не слышен, и прохожий не обращает на меня никакого внимания. У меня возникает подозрение, что я должна прокопать себе выход и именно для этого мне и дали лопаточку. Но я не знаю, как копают туннели. Я никогда особенно не любила старые фильмы, и мне в голову ни разу не приходила мысль, что когда-нибудь мне придется спасаться бегством из замка Кольдиц [12]. Я иду вдоль лужайки по направлению к улице, срываю листья и держу их в руках. Складываю их, разрываю на кусочки и разбрасываю по земле. Но есть я их не стану, что бы мне там ни говорили.
Какая-то женщина переходит дорогу. Она машет мне рукой, а я пытаюсь спрятаться за живой изгородью, опускаюсь на колени, сильно разбив их при этом.
– Привет, мама, – говорит она, перегибаясь через изгородь, отчего упругие ветки с блестящими листьями наклоняются, ощетинившись. – Что ты там делаешь?
У женщины короткие светлые локоны и веснушки на изрезанном морщинами лице. Я медленно поднимаюсь с травы, ухватившись руками за ветки. У меня на брюках множество маленьких листочков, а руки стали зелеными.
– Я приехала, чтобы забрать тебя домой, – говорит она. – Тебе здесь было хорошо?
Я не обращаю на нее внимания и смотрю на здания напротив. Мне они кажутся совершенно не знакомыми. Для моей улицы они слишком новые и слишком чистые. Там много строителей в блестящих куртках и огромная куча материала, такого водянистого и с примесью песка. Я смотрю на нее и вспоминаю пляж, Сьюки и кровоточащие ногти. Я вспоминаю те довоенные годы, когда мне было семь или восемь лет и когда Сьюки закопала меня в песок по самую шею. Я пыталась выбраться, но не могла, и крупицы песка попали мне под ногти, я натерла себе руки и так испугалась, что стала еще глубже погружаться в песок; он сыпался мне в рот, и я начала задыхаться.
– Я понимаю, ты на меня страшно сердишься, – говорит женщина. – Но я попытаюсь загладить свою вину.
– Очень сержусь, – повторяю я. – Я так рассердилась, что пришла домой и разбила все ее пластинки и закопала их в саду.
Теперь я чувствую самый настоящий гнев и представляю себе пластинки, но почему-то одно не сочетается с другим.
– Я подумала, что мы могли бы посетить Элизабет.
– Элизабет, – говорю я. – Она пропала.
Слова правильные, знакомые, но я не могу припомнить, что они означают.
– Нет, не пропала.
При этих словах живая изгородь снова наклоняется, и от блеска ее листьев мне становится страшно. Я почему-то не доверяю женщине, беседующей со мной, и из-за того, что кустарник слишком разросся, я не вижу ту часть ее тела, которая ниже груди. Я внимательно разглядываю ее лицо, но не могу вспомнить, как выглядят люди, когда они лгут.
– Ты кормила ее, – говорю я и срываю листок с куста.
– Нет, ты ошибаешься. Она в больнице, мама, с инсультом, неужели ты забыла? Помнишь, мы говорили об этом? Много-много раз. – Последнюю фразу она процедила сквозь зубы. – Как бы то ни было, она, кажется, пошла на поправку, и врачи говорят, что ее можно навестить. Хочешь, мы к ней поедем?
Я не понимаю, о чем она говорит, и не вижу ее рук и ног. У меня возникает подозрение, что их у нее нет.
– Что это такое? – спрашиваю я, поднимая крошечную лопатку.
– Садовый совок.
– Ага! Я так и думала, что тебе известно, – говорю я. – Вот ты и попалась!
– Мама? Ты меня поняла? Питер сказал, что встреча может стать для тебя настоящим шоком. Элизабет теперь совсем не похожа на ту прежнюю Элизабет, которую ты когда-то знала, но она хочет тебя увидеть.
Женщина разглаживает волосы, и я наконец вижу ее руку. Я не переставая повторяю про себя слова «садовый совок», у меня возникает ощущение, что позже они могут приобрести какой-то особый смысл.
– Мы можем поехать сегодня, если хочешь. Я позвоню в больницу. Как ты на это смотришь? Мне очень жаль, что я была вынуждена оставить тебя здесь, – говорит она, продвигаясь вдоль живой изгороди. – Я очень хочу загладить свою вину перед тобой.
Теперь, когда она стоит за садовыми воротами, я очень хорошо вижу ее всю, с ног до головы. Ворота сделаны из тонких железных прутьев, и за ними ей не спрятаться. Я прекрасно вижу ее темно-синие сапоги и грязные джинсы. Я не знаю, зачем она здесь, не знаю, как ее зовут. Она, наверное, из тех людей, которых часто путают с другими, одна из тех, кого принимают за своих родных или знакомых. Мне хотелось, чтобы она была моей дочерью, но ведь это, кажется, не моя дочь. Мне хотелось, чтобы рядом со мной была Сьюки, и я видела ее повсюду: в точных движениях продавщицы, когда она накладывала пудру себе на нос, или в пританцовывающих движениях нетерпеливой домохозяйки в очереди в магазине. Я продолжала узнавать ее во множестве разных людей даже после того, как вышла замуж, обзавелась собственным домом и стала матерью. Мне часто казалось, что я вижу ее из окна машины.
И вот снова машина, и она едет, и птица взлетает с дороги, и кто-то сидит на скамейке у магазина, и собака привязана к фонарному столбу.
– Хелен… – Я не знаю, что еще сказать, и я стаскиваю с себя ремень безопасности и отбрасываю его. Что-то важное вертится у меня в голове. «Садовый совок». Нет, не то. Даже совсем не то. Образы сливаются, слова тоже. Эстрада в парке, уродливое зелено-желтое строение.
– Мама, выше голову, скоро ты увидишь Элизабет. – Хелен бросает на меня взгляд и тут же снова все свое внимание обращает на дорогу. – Я думала, ты обрадуешься.
От множества автомобилей и яркого солнечного света, отражающегося от них, у меня рябит в глазах. И вдруг каким-то образом мы оказываемся в длинном белом коридоре, и какой-то человек скрипит поблизости. Это скрипят его туфли, и мелодия их скрипа напоминает мне что-то из очень далекого прошлого. Песню про сирень. И так, словно все они участвуют в одном представлении, двое мужчин проносят мимо нас букеты цветов.
– Эти цветы для меня? – спрашиваю я, и они смеются так, как будто я очень удачно пошутила. Мы идем по каким-то бесконечным коридорам, а может быть, по одному и тому же бесконечно длинному коридору.
– Мы заблудились? – спрашиваю я. Но, кажется, все-таки нет. Наконец мы пришли. В какую-то комнату, полную людей в кроватях.
– Их всех нужно заставить встать, – говорю я. – Им вредно вот так лежать.
– Не говори глупостей, – обрывает меня Хелен. – И, прошу тебя, не шуми. Они не очень хорошо себя чувствуют.
В комнате много белого цвета: белые простыни, белый свет от больших ламп, повсюду всякие перила, как будто здесь будут устраивать какие-то аттракционы. Я никак не могу сосредоточиться.
– Мама! – зовет меня Хелен.
Я могу вспомнить только одно слово, но понимаю, что оно неуместно.
– Эстрада, – говорю я. – Эстрада.
Хелен подходит к одной из кроватей. Там лежит крошечное маленькое создание со сморщенным лицом. Это – Элизабет. Глаза у нее закрыты, и она кажется какой-то помятой и высохшей. Неужели она всегда так выглядела? Несколько минут я стою рядом со шторой и смотрю на нее. Затем подхожу поближе и задергиваю штору, чтобы скрыть нас всех. Над кроватью склонился какой-то мужчина. И я замечаю, что на шее у него красные пятна – наверное, какое-то раздражение.
– Она скоро проснется, – говорит он. – Потерпите.
Я тихонько усаживаюсь. Очень-очень тихо. Мне не хочется ее тревожить. Это Элизабет. Я улыбаюсь ей, но она не улыбается мне в ответ. Ее положили в громадную постель и закрутили простынями и одеялами.
– Отдыхай, – шепчу я.
Через несколько минут мы все будем пить чай. Возможно, у меня в сумке даже есть шоколад. Я ощупываю карманы, но ничего не нахожу. Может быть, сойдет и бутерброд с сыром. Ей явно надо подкрепиться. Этот ее сын держит Элизабет на голодном пайке.
– Голодная? – переспрашивает он. – Голодная диета?
А потом она расскажет мне, как называются разные птицы и как их можно узнать по тени. И я выкопаю разбитые пластинки в саду, и мы сможем послушать «Арию с шампанским».
– На ее состоянии сказалось копание в саду, – говорит тот человек. – Вы меня слышите?
Он наклоняется, и багровая кожа у него на шее растягивается. Элизабет спит полулежа. Она наклоняется на одну сторону, и ее рот – тоже. У меня возникает ощущение, что мы раскачиваемся, как будто плывем на корабле. Я хватаюсь за край кровати, чтобы самой не упасть.
– Вы же копали в саду. Вы помните?
Мой глаз представляется мне крошечной дырочкой у меня в голове, и я пытаюсь отодвинуться от этого человека как можно дальше.
– Я не знаю, – отвечаю я. – Где я была?
– В саду у моей матери.
– Нет, я не знаю, где это.
– В саду Элизабет, – подтверждает Хелен. – Питер, можно нам с вами побеседовать наедине?
