Мортен Рамсланд - Собачья голова
Всего лишь через девятнадцать месяцев после первых родов в родильном отделении снова состоялось цирковое представление. Нет смысла повторять, как все происходило — на меня тоже направила укоризненный взгляд фру мама, Аскиль тоже пощекотал меня под подбородком, а Бьорк оросила сентиментальными слезами — но когда прежде такая бледная и заторможенная Анне Катрине подошла к колыбели, всем стало ясно, что этот младенец заинтересовал ее гораздо больше.
— Можно подержать? — спросила она, показав на младенца, и голосом, полным детского восторга, добавила: — Какой милый.
В памяти всплывают воспоминания об этом колышущемся жире, этом теле без четких границ, которое сначала наполняло меня восторгом, а потом — страхом, и мне начинает казаться, что я не в состоянии продолжать свою историю. Я останавливаюсь на чем-то банальном, как, например, на воспоминании о биении ее сердца: неравномерный ритм, пропущенный удар — и она как-то странно икает. Вспоминая, я словно снова оказываюсь в темноте под лестницей: Анне Катрине укоризненно смотрит на меня, смерть вцепилась в ее сердце, страх светится в ее глазах, а тьма вокруг меня становится все плотнее и плотнее.
Я все время думаю об этой темноте — с тех пор, как уехал из Амстердама. Я уже несколько раз обещал племянникам нарисовать ту самую Собачью голову, и тем не менее мне никак не взяться за нее, ведь так много других судеб пересеклись, вплетаясь в мою незамысловатую историю: Анне Катрине, лишенная материнской любви, Лайла, потерявшая родителей, Нильс Джуниор со своими ушами и корсетом, Кнут со сломанным носом. Горькая обида фру мамы, всю жизнь пролежавшая в постели бабушка и быстро развивавшаяся опухоль дедушки. Банкротство прадедушки Торстена. Бабушка с мужем-алкоголиком и дедушка со своим обрубком вместо указательного пальца и ищейками на востоке Германии… И еще я иногда спрашиваю себя: что значит моя история о Собачьей голове по сравнению с теми историями, которые произойдут позднее?
— Не позволяй тьме пройти сквозь тебя! — сказал мне когда-то отец. — Гораздо лучше самому пройти сквозь тьму.
Поэтому позвольте мне опередить тьму и признаться моей внимательно слушающей сестре в том, что я, Астер Эрикссон, нанес нашим родственникам если не самый страшный, то, во всяком случае, один из самых страшных ударов…
— A-а, эта старая история с мочой, — восклицает Стинне. — Так все хорошо было, зачем сейчас об этом?
Но речь не о том, как я под мудрым руководством сестры однажды заставил дедушку выпить целый стакан мочи. Нет, речь идет о том, как я, Астер Эрикссон, которого называли также Заброшенный Ребенок, Ублюдок, Врун и многими другими именами, убил свою умственно отсталую тетушку.
— Прекрати, — говорит Стинне, — Засранка умерла от сердечного приступа, она была такой толстой, что ее бедное сердце в конце концов не выдержало, ты-то тут при чем?
6
Врун и почтовая вандалка
Вскоре после моего рождения начались скандалы: Аскиль требовал, чтобы в соответствии с семейной традицией меня назвали в его честь, мама некоторое время подумывала об имени Бенджамин, а папа не исключал, что Элвис — это один из возможных вариантов. Когда папа наложил вето на имя Аскиль, когда Аскиль уже достаточно высказался насчет имени Бенджамин и когда мама при этом твердо заявила, что имя Элвис никуда не годится, Бьорк неожиданно придумала имя Асгер. Это был компромисс, на который согласились все — за исключением Аскиля. Тот воспринял предложение Бьорк как личное оскорбление, ибо имена Аскиль и Нильс уже многие поколения поочередно давали всем старшим мальчикам в семье.
— Аскиль и Нильс, — говорила Стинне много лет спустя, ехидно поглядывая на дедушку. — Как эти имена связаны с твоими французскими аристократическими корнями, нельзя ли узнать поподробнее?
— Заткнись, — бурчал Аскиль, гордый французский нос которого распух вследствие злоупотребления алкоголем, — что вы оба вообще в этом смыслите! — К тому времени он более или менее преодолел разочарование и начал называть своего внука Асгером, но в первые пять лет моей жизни категорически отказывался произносить мое имя. Вместо этого он сыпал такими прозвищами, как «Эй, ты там», «Плешивец», «Второй номер», — а напиваясь, всячески старался подчеркнуть, что не замечает на лице внука своего гордого французского носа, и, случалось, называл меня Ублюдком. Если отец слышал сие обидное прозвище, то всегда бурно реагировал. Это наш непреходящий семейный эпос: дедушка, поддразнивающий своего процветающего сына, и мой отец, чья обезоруживающая улыбка становилась все более и более натужной, пока он в конце концов не впадал вдруг в бешенство — отцу не были свойственны никакие переходные состояния. Дедушка тут же исчезал в дверях, оставляя признанного эксперта по предприятиям-банкротам в состоянии бессильной ярости. «Все кончено, — шипел отец, — ноги вашего деда в моем доме больше не будет». Но обыкновенно проходило не больше недели, как дедушка снова оказывался у нас, или же во время наших воскресных прогулок мы заходили в дом на Тунёвай.
Итак, Аскиль обиделся, и Бьорк пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы уговорить его пойти на крестины. А вот дочь ей вовсе не пришлось убеждать. Уже в шесть утра Анне Катрине в самом красивом платье стояла у двери. Ей надлежало нести ребенка к купели, и поэтому всю ночь она не могла сомкнуть глаз — ведь она будет «Божьей матерью», как она неустанно повторяла.
«Крестной матерью, — поправляла ее Бьорк, — а не Божьей матерью, это разные вещи, моя милая». Но Анне Катрине была так счастлива, что бабушка не решалась больше поправлять дочь, которая представляла, что она, ясным июньским утром 1972 года, временно стала самой матерью Господа Бога. А когда ребенка крестили — в церкви в тот день, чтобы в семье воцарился мир, одновременно венчали и его родителей — «Божья матерь» сияла, словно гигантское солнце весом в сотню килограммов — ведь на руках она держала нового маленького братика, миниатюрное переиздание малыша Кнута, которому на сей раз не удастся обмануть ее и сбежать на каком-нибудь кораблике. Уже через несколько дней после крестин она постучала в двери нашего дома на Биркебладсвай и стала умолять, чтобы ей разрешили погулять с коляской: и так начались мои первые путешествия по окружающему миру — взад-вперед по тротуару в любую погоду меня катала сияющая гора жира. Засранку (как мы ее позже назовем) и Ублюдка (как меня назвали еще до крещения) стали частенько видеть в нашем квартале. Она приносила мне все, на что я показывал пальцем: червяков, землю, листики, яркие цветы и даже окурки, и все это я с удовольствием поглощал.
— Это вкусно, — говорила она, засовывая самые невероятные вещи мне в коляску, — сладко, как мед.
Стинне она ни за что не хотела брать с собой, поэтому я чаще, чем сестра, оказывался в доме на Тунёвай; терпкие пары скипидара щекотали мне нос, звон стеклянной посуды и громкие крики безумного попугая служили музыкальным фоном моего раннего детства, равно как и нежный голос Бьорк, певшей мне песни о блестящем будущем и постоянно рассказывающей о волшебных каникулах в Нурланне, — пока Аскиль не напивался. Потом бабушка говорила Анне Катрине, что пора везти меня домой на Биркебладсвай, куда я и возвращался до прихода отца и до ужина.
— Тьфу ты, — говорила Стинне, — и почему он такой везучий?
Недовольная такой вопиющей несправедливостью, моя сестра, которая была старше меня на два года, начала выражать молчаливый протест: она стала рвать на кусочки приходящую корреспонденцию. Словно собака, она каждый день в ожидании почтальона дежурила у щели для писем, чтобы вырвать из рук испуганных почтовых работников письма, газеты и рекламу и затем, порвав их на мелкие кусочки, запрятать в разных углах дома. «Прекрати!» — орала Лайла, но если уж Стинне что-то втемяшилось в голову, то никто не мог ее остановить. Почтовый вандализм моей сестры продолжался до самого переходного возраста и чрезвычайно осложнил отношения отца с Налоговым управлением. Отец до самого последнего момента не догадывался, насколько плохо у него обстоят дела, ибо в течение нескольких первых лет вежливые запросы налоговых инспекторов исчезали без следа. «Маленькая вандалка» — так назвал ее Аскиль, когда в первый раз стал свидетелем странного поведения внучки, и разработал тайный план: ранним субботним утром 1975 года он подкрался к нашей входной двери — незадолго до появления почтальона — и сунул пустой конверт в щель для писем. Стинне была тут как тут, но вместо того, чтобы бросить конверт внутрь, дедушка потянул его немного на себя, так что в щели для писем показались бойкие пальчики Стинне.
— Цап-царап! — закричал Аскиль, крепко ухватившись за ее левый указательный палец. — Поймали! Ха-ха!
