Кэти Летт - Мальчик, который упал на Землю
Я держу у его губ бутылку с водой, он пьет, а я рассказываю неверным голосом, что произошло – авария, кома...
– Так я что, плод собственного воображения? – спрашивает вдруг Мерлин.
Уверив его в обратном, я пробую объяснить еще что-то – о врачах, о больнице, – а сама неотрывно ищу в его лице признаки поражения мозга.
Он вновь перебивает меня:
– Я ведь донор органов, да?
– Ну да, – пожимаю я плечами.
– Если бы я умер, со стороны совершенно чужих людей было бы так мило – отдать почти всех себя, чтобы мои органы жили дальше, правда?
Меня затопляет восторг. С моим ненормальным Мерлином все нормально. Никто не задул его свет. Я хохочу до упаду, и моим рукам тепло у него на плечах. Несмотря на поломанные ребра, он обнимает меня с травмоопасным энтузиазмом. Все как у нас заведено – его объятие, как обычно, требует нескольких недель физиотерапии, думаю я в полном удовольствии, в кои-то веки желая быть раздавленной.
Я словно заново родилась, словно только что обнаружила: Земля вращается вокруг Солнца, а Луна подчиняет себе приливы. Вокруг постели бурлят медсестры, все проверяют и замеряют и зовут еще людей, чтоб те позвали еще кого-то. Но мне надо лишь одного – целовать его в золотую голову.
– Может, позвоним кому-нибудь из ваших? – спрашивает та же медсестра, которая принимала нас несколько бесконечных, чудовищных дней назад.
Я собралась было сказать «нет» – что нет никого, только мы с Мерлином. Но задумалась. Потому что это неправда. Есть еще мама, Фиби, Арчи... Да, блин, я так счастлива, что готова позвонить той тетке в бордель.
Мама возвращается из кафетерия с двумя чашками горячего чаю. Сначала она смеется недоверчиво, а потом – вовсю, облегченно и влюбленно. Чай проливается на пол, она ерошит Мерлину волосы.
– Слава богу, ты в порядке. Я тут собираюсь в Аргентину, учиться танго, – добавляет она между восторженными всхлипами. – А потом – в Колумбию, восстанавливать популяцию бабочек.
– Еще бы, мама, – смеюсь я.
– Я тут подумала. Может, ты, Мерлин, хочешь со мной? Когда выздоровеешь?
Южная Америка? Столица мировых наркокартелей? Первая моя реакция – прижать его к себе, защитить. Но пуповина растягивается так, что аж звенит.
– Если хочешь, езжай, конечно, – говорю я сыну. – Это твоя жизнь.
– Вообще-то цели моей жизни просты, – философствует Мерлин. – В социальном смысле я хочу завести как можно больше друзей. В личном – мечтаю посетить Сидней, Китай, Галапагосские острова, Японию, Луну и, по возможности, Марс. Но Южная Америка – это чарующе, и в ней есть все, чего только сердце пожелает.
Мое собственное сердце раскрывается аккордеоном от таких его слов.
Фиби прибывает следом, и мокрая тушь делает из нее панду.
– Когда ты выздоровеешь, Мерлин, и нам дадут прибавку к зарплате, может, полетишь со мной в Европу? Рим? Барселона? Москва? – предлагает она. – Я теперь одна осталась, так что времени куда больше.
– Одна? – хором восклицаем мы с мамой.
– Не хотела ничего рассказывать... но у Дэнни роман. С au pair[122]. Вы же знаете, какие мужчины ленивые. Сгодится все, что по дому валяется. Все началось еще до Рождества. В октябре примерно. Я принимала столько гормономодуляторов – а это, между прочим, кобылья моча, – что беру препятствия с разбегу и жру сено. Но ему все равно было мало. И он ушел к ней.
Львица-мама смещает фокус своего внимания с Мерлина и меня на мою сестру.
– Ах он червяк! Мурло... Но нет худа без добра, дорогая. У него в жизни будет два климакса.
Мы смеемся, а мама голубит старшую дочь. Жизнь продолжается, во всем своем кавардачном великолепии.
Арчи приезжает и смеется так восторженно, что от него мне в лицо летят брызги счастья. И глаза у него подозрительно влажны.
– Давай не разводи только сырость, шкодный ты блудливый старый пес.
– Я развожу сырость только там, где надо, – развязно отвечает он. – Мерлин выздоравливает, и я, видимо, буду лишним. У тебя теперь есть мужик в доме, будет кому все чинить да латать. Я, то есть, вообще не нужен.
– Ну не знаю. У меня все еще есть кое-какие нужды... Многие – особые.
Арчи подмигивает мне, после чего игриво припечатывает Мерлина в бицепс.
– Давай-ка вернем тебя в седло, малыш, а потом двинем в казино и вмажем по рулетке – надо заколачивать деньги на этой твоей офигенной памяти. Или, может, взломаешь кремлевскую компьютерную систему, а инфу загоним какой-нибудь заграничной супердержаве?
Моя первая реакция – хорошенько отчитать эту австралийскую шпану. Но я лишь пожимаю плечами:
– Ладно. Если Мерлину так хочется.
– У тебя, мама, тоже чудесная память, – констатирует Мерлин. – Ты отлично все забываешь.
Я смеюсь, потому что он прав. Я забыла, как сильно люблю моих друзей и семью, как сильно они мне нужны. Я забыла, как сильно они любят меня, как я нужна им. Мама, сестра и я стискиваем друг друга еще один изможденный раз, как боксеры перед финальной схваткой.
Двери распахиваются, и в палату боком протискиваются Джереми с матерью. Лицо моей бывшей свекрови исполнено предвкушения.
– Ну как? Есть подвижки? – спрашивает она с надеждой и энтузиазмом. – Уже заметно? – Она выжидательно вперяется в Мерлина, будто он – эксперимент в пробирке. – Или пока рано?
Джереми неловко и муторно, как школьнику, которого вызвали в директорский кабинет для дачи показаний о деле училки математики и ее заднице, приклеенной к стулу. Он формально целует Мерлина в лоб и отводит меня в сторону.
– Газеты печатают совершенно мясницкие истории. Журналисты зубами выгрызают комментарии о моей личной жизни. Им никогда не понять тонкостей. Жизнь не черно-белая, скорее бежевая. Умоляю тебя не общаться с прессой, – произносит он плоским, безжизненным тоном человека, которому видно, что письмена на стене, вероятно, включают и его имя.
– Знаешь, Джереми, ты всегда был отчасти сноб. Ты вот не раз говаривал, что большинство людей использует десять процентов своих мозгов. Ты используешь десять процентов своего сердца. А это наихудшее сердечное недомогание. Тебя никакой дефибриллятор не спасет, – отвечаю я.
– Но мы можем уберечь тебя от превращения в таблоидный гренок, – вставляет моя сестра. – Если приплатишь.
– Я лично предпочла бы сунуть тебя яйцами в муравейник, – подключается к порке моя мама. – Ты б ведь тоже не отказалась, Люси?
Мой мозг напитан электрическим настоящим.
– Думаю, меня можно уговорить сохранять чистоту эфира, – говорю я. – Но только при условии, что ты выпишешь на имя Мерлина чек таких размеров, что, когда я сниму наличные, банк лопнет.
У Джереми глаза сверкают от гнева.
– Это вымогательство, по-черному.
– Ну уж «по-черному»... По-бежевому, – добиваю я.
– Точно-точно, – хихикает мама. – Воровать деньги у завравшегося вороватого пройдохи – не грабительство, моя милая, а ирония.
Я оставляю родственников доводить сделку до конца и возвращаюсь к любимому сыну.
– Ну как, Вероника, – слышу я, как Мерлин обращается к бабушке с отцовской стороны, – вышит ли для тебя мир блестками любви в этот ослепительный день?
Надежда в лице моей бывшей свекрови меркнет.
– Живешь ли ты нынче для завтра? Когда ты видишь на обочине сбитых животных, как ты думаешь, они – самоубийцы? – спрашивает он. – Или, может, они просто подавлены? Может, им психотерапевт нужен? Они правда животные или у них внутри сидят люди и смеются надо мной? У тебя в ду́ше возникают интересные мысли об Арчи? У меня – да.
Рот у Вероники теряет форму, глаза расфокусируются.
– Он не изменился, – говорит она с глубочайшим разочарованием.
И я с удовольствием киваю. Да, мой сын живет в параллельной вселенной. Но только сейчас до меня доходит, какое это захватывающее место.
– Так что же будущее уготовило мне? – спрашивает Мерлин вооруженного стетоскопом врача. – Будет ли устрицей мне этот мир?[123]
Врач несколько ошарашен. Но диагноз мне очевиден: да, будет. И Мерлин в этой устрице вырастет в жемчужину, песчинка за песчинкой.
Медсестра со стуком открывает ставни. Комнату пронизывает свет. Я смотрю в безупречное зимнее небо. За окном – морозное утро. Больничный парк укутан зимой, как подарок.
– Это поразительно – быть мной, – говорит вдруг Мерлин.
Небесно-синие глаза, белые кудри, рот, как спелая хурма, – мой сын похож на лукавого херувима.
– И впрямь, – соглашаюсь я.
Мерлин улыбается мне. Я улыбаюсь в ответ. Одними глазами. Джереми никогда не постичь этого языка – тайного языка сердца.
Заходит новый врач. Спрашивает у меня, как зовут моего сына.
– Мерлин. Я назвала его Мерлином – хотела, чтобы он был не как все. Так и вышло, – гордо отвечаю я. – Чарующе, поразительно, ослепительно.
