Валерий Залотуха - Свечка. Том 2

Ты хотел сказать: «Ну разумеется», но тебя опередили и заглушили голоса слева, справа, сзади.

– Наизусть!

– Конечно наизусть!

– Наизусть, как же еще?!

Кажется, он даже попятился, во всяком случае, подался назад и проговорил растерянно:

– Но нельзя помнить наизусть всю Библию.

– Всю нельзя, а десять заповедей вы обязаны знать, раз уж взялись проповедовать, – произнес ты, все больше удивляясь самому себе, как бы открывая в себе нового, совершенно неизвестного тебе человека, и этот человек все больше тебе нравился.

– Ну, вы мужики, даете! – хохотнул Ваня Сорок Сосисок и хлопнул с мокрым чмоканьем по своей ладони дубинкой – надзиратель струхнул, а вам не было страшно.

Проповедник поднял небольшую Библию, которую во все время разговора держал в руках и объяснил:

– Но ведь можно открыть и прочитать…

– Открыть и мы можем!

– И прочитать…

– Прочитать каждый дурак может…

Победа – слово глубокое. Помимо первостепенных значений и высоких смыслов, его определяющих, имеются значения третьестепенные и низкие скрытые смыслы: победить означает еще и низвергнуть, унизить, уничтожить противную сторону – так, и только так понимали сейчас победу и уже праздновали ее твои сокамерники и ты.

– Значит, не знаешь? – а это был уже Мухорт – отсутствие у оппонента базисного знания давало ему право перейти на «ты». – Вот я, например, электрик, я знаю, что минус на плюс нельзя – замкнет. Или таблицу умножения…

– Или ПДД, – подсказали ему.

– Или УК!

Услышав последнее, все радостно засмеялись – в самом деле, в общей находилось немало тех, кто помнил наизусть весь уголовный кодекс, тот же Смотрящий. Получалось, уголовники знали, что могли и не знать, а проповедник не знал того, что знать был обязан.

– Так значит, не знаете? – теперь уже ты предложил поставить в споре свою победную точку, но американец вдруг не согласился, замахал рукой:

– Нет-нет, я не сказал, что не знаю!

– А раз не сказал, то говори… – это был голос стоящего рядом с тобой Смотрящего, который, как оказалось, не только смотрел, но и слушал. Он взял из рук проповедника Библию и протянул тебе.

– Ты говори, а ты проверяй.

В голосе Смотрящего не было общей базарной нотки, в нем был присущая ему почти всегда серьезная холодность.

В Библии был заложен шнурок, красный шелковый шнурок, ты потянул его, раскрыл книгу и, остановившись взглядом на Библейских заповедях, удивился – он был заложен на десяти заповедях.

Но дальше случилось еще более удивительное, самое удивительное – хотя нет, самое удивительное случилось позже, когда ты наконец понял, кто этот необычный парень и кто ты, кем вы друг другу приходитесь, но тогда…

Американский проповедник Ник Шерер глянул на тебя неожиданно смущенно и сочувственно и все тем же своим необыкновенной доброты голосом громко и отчетливо, немного даже по-детски, ни разу не сбившись и не запнувшись, назвал все десять заповедей, во время оно полученных Моисеем на горе Синай от самого Бога.

Произнесены они были на церковнославянском, оттого вряд ли кто всё понял, но сомнений не было – это были они, они самые, и проповедник их все, без сомнения, знал.

Все десять…

Быть может, никогда еще заповеди Господни не вызывали той реакции, какую они вызвали в тот момент в общей камере Бутырской тюрьмы. Тишина ожидания сменилась тишиной неожиданности, какая случается при внезапном падении, например, в погреб, крышка которого оказалась открытой, хотя, помню точно, ее закрывал.

Ведь было же очевидно: не знает, точно не знает, ни хрена не знает америкос проклятый, а он взял и сказал! Можно было бы назвать это чудом, но о чуде в тот момент никто не подумал, да и не для американцев чудеса. Смотрящий поднял свой кривой и желтый указательный палец и, шутливо погрозив американцу, спросил:

– Развел?

Тот не понял смысла услышанного, быть может, он еще не слышал, не знал смысла этого, пожалуй, главного слова и понятия в новейшей российской истории, определившего наше дальнейшее развитие не только в морально-этическом, но и в политико-экономическом плане. Разводка – не понял и не ответил, он сам выглядел удивленным едва ли не больше других, но вряд ли больше тебя.

– Нучтописательумылся?!

Не отрывая взгляда от американца, ты кивнул: «Ну да, умылся… умылся, конечно…»

Ваня удовлетворенно засмеялся и заговорил с кем-то стоящим сбоку, а Ник Шерер сообщил тебе то, что обещал сообщить взглядом:

– Я не знал… не помнил… заповеди…

«А как же?» – удивился, но понял и поверил ты.

Американец прочитал твой взгляд и стал объяснять – сбивчиво и горячо:

– Дед! Мой дед… В детстве он заставил меня выучить эти заповеди наизусть. Я выучил, а потом забыл и никогда раньше не вспоминал. А сейчас вспомнил. Дед! Он сказал: «Они тебе еще пригодятся». Ведь это же чудо, правда?

Ты кивнул, все понял и кивнул, но история эта удивляла тебя меньше, чем Ника, для тебя она не была чудом, чудом для тебя было другое…

В тот момент рядом с вами никого не было, даже Сорок Сосисок отошел в сторону, важно с кем-то беседуя. Вашему общению никто сейчас не мешал, да никто и не мог ему помешать.

– Я никакой не проповедник, – подавшись к тебе, полушепотом сообщил Ник. – И кстати, не еврей… У меня друг… Он состоит в этой организации… Он хороший настоящий проповедник… Я поехал так, за компанию… Ну и чтобы посмотреть… Я не должен был сюда приходить… Но у друга случился здесь роман с русской девушкой, свидание… Он попросил его заменить… Я не мог отказать…

Ты понимающе улыбнулся и спросил:

– А друга зовут Гера?

Ник не понял ни улыбки твоей, ни вопроса.

– Гера? Почему Гера… Нет, его зовут Джо… Джошуа…

Ты понимал, что американец не понимает тебя сейчас, а ты не мог ему все объяснить, да и не хотел – это было не важно, да и времени почти не оставалось – надзиратель демонстративно позевывал и посматривал на часы.

Главное – ты сам понимал, что встретил того, кого никогда не чаял встретить, но кто незримо присутствовал в твоей жизни, оказывая на тебя влияние едва ли не большее, чем семья и школа, – ты встретил своего двойника.

В детстве он представлялся тебе австралийским пигмеем, а оказался русским американцем.

Немыслимое и невозможное вдруг стало реальным и очевидным.

Это ли не чудо?

Вы общались так, будто знали друг друга с детства, с самого раннего детства, разговаривая на языке прожитой и проживаемой вместе жизни.

– Ну всё, хорэ, – сказал Ваня и шлепнул дубинкой по ладони.

Видимо, на лице твоем появилась досада.

Ник прочитал ее и обратился к надзирателю, указывая на свои наручные часы.

– У меня еще десять минут.

Ты не вмешивался, ты знал – будет так, как сказал надзиратель, тюремная власть – власть, а власть у нас всегда права, но тебе очень хотелось, чтобы хотя бы еще немного продлилось это удивительное общение.

– Я могу вам чем-то помочь? – спросил твой двойник, заметив в твоем взгляде озабоченность.

Ты улыбнулся.

– Вы мне уже помогли.

– Помог? – не понял американец.

– Еще как помогли!

– Ну всё, пошли, – решительно напомнил о себе Ваня, который вслушивался в ваш разговор, ничего не понимая. Это его раздражало, и именно потому он отбирал у проповедника отпущенное ему по договоренности с начальством время.

– Но у меня еще десять минут! – добрый голос американца сделался жестким, не потеряв при этом доброты.

– А я сказал – всё! – почувствовав чужую силу, Сорок Сосисок сам стал изображать силу, от напряжения покрываясь розовыми пятнами.

– Я уйду отсюда через десять минут, – проговорил Ник.

– А я сказал – уйдешь сейчас…

Надзиратель и американец говорили сдавленно, в четверть голоса, но их внутренняя неприязнь разлилась по сторонам и мгновенно достигла находящихся неподалеку сокамерников, чутких к проявлению такого рода чувств.

Ситуация была безвыходная – было очевидно, что один другому не уступит, и в этот момент ты нашел выход.

– Постойте, – сказал ты. – Минуточку, секундочку…

Ты метнулся к своей шконке, схватил лежащий на ней «золотой том» и вернулся.

– Вот… Это вам… – Ты протягивал «Войну и мир» Нику Шереру и говорил, улыбаясь: – На память об этой встрече… Надеюсь, теперь прочтете…

Двойник смотрел удивленно и благодарно и уже протянул руки, чтобы взять подарок, но между ним и книгой появилась резиновая дубинка надзирателя.

– Не положено, – в голосе Вани звучало ликование – вот тут была его власть, его полная над вами власть.

Ты не понял и не поверил и проговорил озадаченно:

– Но это же Толстой!

И тут Ваня сказал то, чего не следовало говорить, после чего ты сделал то, чего никак не следовало делать…

Надзиратель оскорбил автора твоего любимого романа, сказав про Толстого такое, чего ты никогда не ожидал услышать, а я не решусь повторить.