Петр Киле - Сказки Золотого века
Резонно спросить, почему? Позже императрица напишет сыну, наследнику-цесаревичу, который уехал для обручения с принцессой Дармштатской: "Лермонтов и Монго-Столыпин все еще ждут суда. Печальная история эта дуэль, она доставит тебе огорчение; молодой Барант уже уехал в Париж".
Александра Федоровна скорее всего передает свое воприятие дуэли как печальной истории, которая ее огорчила, ибо наследник-цесаревич, который не любил ни Лермонтова, ни Монго-Столыпина, скорее всего разгневался на них еще больше.
Между тем императрица записывает в маленькую записную книжку строки из стихотворения Лермонтова "Молитва", слегка на свой лад:
"В минуту жизни трудную
Теснится в сердце грусть".
Это звучит как эпиграф к двум записям тут же на французском языке: "Ум за разум. Я и он. Пятница 26 марта". "Доводы сердца не всегда разумны. Я в постоянном размышлении о том, что вы значите для меня. 28 апреля".
Смысл интимных переживаний Александры Федоровны нам неведом, но она находит утешение в стихах Лермонтова. В принципе, можно бы предположить, что императрица думает именно о поэте, затронувшем ее сердце своей лирикой и поэмой "Демон". А тут дуэль, новые гонения на поэта, не всегда адекватные проступкам, есть отчего быть встревоженной Александре Федоровне.
Вскоре, уезжая за границу по болезни или из-за болезни ее отца, прусского короля Фридриха-Вильгельма III, императрица взяла с собой роман Лермонтова. Николай I тоже выехал за границу, возможно, в связи с помолвкой сына, но попал на похороны прусского короля, которого весьма почитал, а про себя однажды сказал, что он наполовину прусский офицер. Таковы у нас были цари.
Александра Федоровна осталась для лечения в Эмсе. Роман Лермонтова она успела прочесть и отдала августейшему супругу, который 12 июня 1840 года в сопровождении графа Бенкендорфа и графа Орлова поднялся на борт парохода "Богатырь", уходящий в Россию.
Императрица снова и снова записывает строки из стихотворения Лермонтова:
"Одну молитву чудную
Твержу я наизусть", -
они служат ей утешением из-за болезни, разлуки с семьей и свежей утраты - смерти отца.
Сохранилось письмо Николая I к жене, которое он писал на пароходе в пути:
"Я работал и читал всего Героя, который хорошо написан. Потом мы пили чай с Орловым и болтали весь вечер; он неподражаем". А вокруг ведь море, небеса, дали, но Орлов всех интереснее, глаз с него не отвести.
На следующий день, в три часа: "Я работал и продолжал читать сочинение г. Лермонтова. Второй том я нахожу менее удачным, чем первый. Погода стала великолепной, и мы могли обедать на верхней палубе. Бенкендорф ужасно боится кошек, и мы с Орловым мучим его - у нас есть одна на борту. Это наше главное времяпрепровождение на досуге".
Однако в тот же день царь снова взялся за Лермонтова и в семь часов вечера закончил чтение. "За это время я дочитал до конца Героя и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое изображение презренных и невероятных характеров, какие встречаются в нынешних иностранных романах. Такими романами портят нравы и ожесточают характер. И хотя эти кошачьи вздохи читаешь с отвращением, все-таки они производят болезненное действие, потому что в конце концов привыкаешь верить, что весь мир состоит только из подобных личностей, у которых даже хорошие с виду поступки совершаются не иначе как по гнусным и грязным побуждениям. Какой же это может дать результат? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего существования на земле?"
Море и роман Лермонтова настроили царя на философский лад. Далее следует вывод, который не следует из вышесказанного, скорее это отголосок споров о поэте: "Итак, я повторяю, по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора".
Царю понравился штабс-капитан Максим Максимыч, в котором-то он хотел видеть Героя, но господин Лермонтов не сумел последовать за этим благородным и таким простым характером, сетует царь. Всех других он находит презренными, которые лучше бы сделали, если бы так и оставались в неизвестности - чтобы не вызывать отвращения. Царь не хочет знать своих офицеров, кроме служак из старого доброго времени. Он хорошо помнит, куда отправил автора романа: "Счастливый путь, г. Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер своего капитана, если вообще он способен его постичь и обрисовать".
Это поразительное свидетельство вкуса Николая I, знатока искусств, каковым считал он себя, равно всех приемов экзерциций, церковных служб и т.д. Удивительный роман, по стилю и форме - это не что иное, как классическая проза всех времен и народов, и то, что он появился в русской литературе, это знамение времени, в глазах царя становится чем-то ничтожным.
Императрица получила письмо от августейшего супруга с его резким отзывом о романе Лермонтова; ее ответа мы не знаем, но Николай I писал ей 1 июля 1840 года: "Ты находишь, что я правильно оценил сочинение Лермонтова". Александра Федоровна и не могла возразить, как бы сама ни воспринимала роман, она лишь продолжала твердить:
В минуту жизни труднуюТеснится ль в сердце грусть:Одну молитву чуднуюТвержу я наизусть.
Есть сила благодатнаяВ созвучье слов живых,И дышит непонятная,Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,Сомненье далеко -И верится, и плачется,И так легко, легко...
Молитва - это то или иное выражение из Библии - приобрела форму и содержание чистейшей лирики, как в эпоху Возрождения в Италии в изображении богоматери проступал портрет молодой женщины, сакральное исчезало в чисто поэтическом восприятии действительности и красоты. Вся лирика Лермонтова такова: сохраняя чисто детскую веру, она сакральное наполняет красотой природы и жизни во всех ее бесчисленных проявлениях. Это и есть возрожденческое восприятие природы, жизни, веры, совершенно неприемлемое для средневекового сознания, носителем которого, к несчастью для первейших гениев поэзии, музыки и живописи выступил Николай I, впервые в столь отчетливом виде с начала преобразований Петра Великого.
ЧАСТЬ III
ГЛАВА XI
Страдания капельмейстера и художника. Сражение при речке Валерик. Бал у Воронцовых-Дашковых
1
Еще осенью 1839 года, когда Глинка приезжал в Новоспасское. после неожиданной смерти его младшего брата, юнкера в Школе гвардейских подпрапорщиков, один из его зятьев по какому-то поводу объявил ему о неверности его жены, как о новости, всем известной. Глинку, по его выражению, взорвало, и он тут же заявил, мол, если так, то он бросит жену, в чем зять усомнился. Почему? Очевидно, по характеру своему Глинка был мягок, не способен к решительным действиям, во всяком случае, таковым его считали близкие, включая и его молодую жену.
"Все время обратного пути я был в лихорадочном состоянии, - пишет Глинка в "Записках". - Оскорбленное самолюбие, досада, гнев попеременно мучили меня".
Приехав в Петербург, он вышел из кареты (своей собственной) и на извозчике отправился домой с намерением застать неверную жену врасплох; но его ожидали, как пишет Глинка, "меры предосторожности были приняты моими барынями". Скорее всего, все обстояло проще. Вряд ли Марья Петровна устраивала свидания с любовником у себя дома даже в отсутствие мужа, живя с матерью и с братом своим в казенной квартире капельмейстера.
"Жена и теща не могли не заметить перемены, происшедшей во мне, - пишет Глинка, - жена на коленях умоляла меня защитить ее от клеветы; я ее старался успокоить, но не отставал от предпринятого намерения: уличить жену на месте преступления. Все предпринимаемые мною меры были тщетны".
"Все было тщетно; случай, однакоже, послужил мне более всех моих предприятий и советов других, - это похоже на сказку, что лишь выказывает черту, присущую нередко великим людям - детскость. - Изнуренный долговременным страданием от беспрерывного борения страстей, я однажды заснул в присутствии тещи и жены. Я могу крепко спать под стук и шум, но шопот или легкий шорох сейчас будят меня, что тогда и случилось: вошла старая чухонка, служанка тещи, и, подошед к ней, тихонько начала шептать по-немецки. Я притворился, будто я сплю, даже начал будто бы храпеть, а между тем старался уловить каждое слово тайного разговора. Наконец, собственными ушами слышал, как теща с старухой устраивала свидание для дочки своей с ее любовником".
Этого было достаточно; не говоря ни слова о том, что слышал, ему бы сказали, что ему все приснилось, Глинка на другой день утром простился с женой и ушел из дома. Решительности было ему не занимать. Не устроил сцену, не выгнал из дома, по крайней мере, тещу, а просто ушел сам, чтобы с того времени не иметь своего дома, проживая то у друзей, то у сестры, так как вскоре он оставил и должность капельмейстера придворной Певческой капеллы, по сути, решившись на разрыв с царем, на что в свое время так и не осмелился Пушкин. Служить под началом директора Капеллы и унтер-офицера, который всякий раз являлся объявить, что певчие собрались, давно стало тягостью для композитора, который за целый 1839 год даже не брался по-настоящему за работу над оперой "Руслан и Людмила".
