Эрика Косачевская - Ночь Патриарха

Наконец, объявили посадку, и за мной пришёл здоровенный парень в синей форме, который должен был меня в специальном кресле-каталке отвезти к самолёту.

На прощанье, я поблагодарила врача, которая предупредила, чтобы я ничего не подписывала, пока меня ни посадят непосредственно в самолёт. Из перепалки между ней и моим сопровождающим я поняла, что это — два враждующих между собой подведомства, интересы которых расходятся. Мы попрощались с Кирой, и я, как королева, покатила в моём кресле через весь аэровокзал.

Когда мы после паспортного контроля оказались в накопителе, там, кроме нас и какой-то женщины в зеленой форме служащего аэропорта, пока никого не было.

— А самолёт-то ещё не прибыл! — раздражённо сказал мне мой сопровождающий, как будто я была виновата в том, что самолёта ещё не было.

Поставив меня в моём кресле рядом со стойкой пропуска на посадку, он со злым выражением лица уселся напротив, демонстративно показывая всем своим недовольным видом, какая я сволочь, что заставляю его терять такое драгоценное для него время. Под влиянием ненавистных взглядов своего визави у меня невольно стал образовываться стойкий комплекс вины перед ним. «Может быть, чёрт с ним… Подпишу я ему эту проклятую бумажку, и пусть он катится по своим важным делам», — подумала я.

Но тут прибыл мой самолёт, и мы увидели, как пассажиры по остеклённому коридору проходили к залу регистрации. Но это ещё не всё — к самолёту прошли пограничники с собакой, уборщики с вёдрами, швабрами, и только после того, как они вышли, объявили посадку.

Мой сопровождающий обрадовано вскочил — наконец, он может избавиться от меня. Он протянул мне на подпись какой-то лист бумаги, и я уже готова была его подписать, но тут к нам подошла женщина в зеленой форме. Как оказалось, она тайно блюла мои интересы.

— Я сама тебе подпишу, когда сдашь женщину стюардам и вернёшься.

Война «синих» и «зеленых» продолжалась.

Мой сопровождающий с невероятной скоростью повёз меня вниз по наклонному трапу. «Господи, пронеси — не дай разбиться ещё на земле!» — взмолилась я.

Но всё кончилось благополучно, и «синий», сдав меня на руки гостеприимным радушным стюардессам, помчал пустую коляску обратно навстречу проходящим на посадку пассажирам.

Экипаж был предупрежден о моём прибытии, и мне приготовили место в первом ряду салона эконом-класса. Но, как оказалось, это не стоило им большого труда, поскольку самолёт был наполовину пуст (или наполовину полон — это, как известно, зависит от общефилософского взгляда на жизнь конкретного индивида). Могли бы посадить меня в более просторном салоне бизнес-класса — там вообще сидело всего три пассажира. Но, как выяснилось позже, по немецким законам они не могли этого сделать, даже если бы захотели.

В порту Дюссельдорфа прямо около трапа нас уже ждала специальная автомашина с красным крестом. Она меня довезла до здания аэровокзала, где меня пересадили в коляску с сопровождающим, который помог мне пройти паспортный контроль, получить багаж и доставил до стоянки такси.

Шофёр, молодой симпатичный турок, довез меня по пеленгатору в Кёльн прямо до дома, поднял на 17 этаж и внёс в квартиру мой чемодан, получил плату за проезд с чаевыми, и мы, довольные друг другом, расстались.

Слава Богу, я, наконец, дома. Меня встречает моя подруга-соседка Яна, которая зашла только полить цветочки, ничего не зная о моих злоключениях. Мы решили сегодня уже ничего не предпринимать, а дождаться утра.

Утро показало — я одна жить не смогу. Боли были настолько сильными, что я без посторонней помощи не могла ни одеться, ни раздеться, ни пользоваться туалетом.

Решили вызвать «Скорую помощь» по телефону аварийной службы «112». Машина пришла довольно быстро — мы с Яной едва успели собраться.

Нас доставили в больницу, расположенную в четырёх трамвайных остановках от моего дома. В приёмном отделении врач недовольным тоном сделал нам выговор, почему мы вызвали «Скорую помощь», а не воспользовались такси. В следующий раз в аналогичном случае с меня взыщут стоимость вызова.

Но, тем не менее, мне тут же в приёмном покое сделали рентген, который показал, что вывих вправлен хорошо, а у меня сломано не одно, а два ребра.

Врач вместе с медицинской сестрой поставили новый, более плотный и совершенный бандаж, которым моя рука в согнутом положении была намертво приторочена к телу.

Для нас с Яной стало неожиданностью, когда врач сказал, что сейчас в больнице нет свободных мест и что он может положить меня только в коридоре. А я вообще по моему состоянию могу идти домой, и, если мне не станет лучше, меня могут положить в больницу в ближайшие день-два, когда появятся свободные места.

Но тут я проявила твёрдость и решительно заявила, что согласна на коридор, поскольку живу одна и дома за мной ухаживать некому.

Врач был этим очень недоволен и всем видом показывал, какой я несговорчивый, нехороший человек. У меня опять стал развиваться комплекс вины.

С тем же укоризненным выражением лица он вызвал сестру, которая ловко, всего со второго раза нашла мою вену и взяла кровь, установив, так называемую, канюлю — приспособление, позволяющее в следующий раз брать кровь, уже не прокалывая вену. Что-то вроде маленького краника с винтиком. Тут я поняла, что всё-таки окончательно принята в священное братство больных этой клиники.

Меня усадили в кресло и повезли в хирургическое отделение к месту моей временной дислокации. Это оказался тупик больничного коридора с большим окном и входом в санитарный узел. Там уже стояла больничная кровать и специально оборудованный столик-тумбочка. Сестра установила ширму, и у меня получилась светлая изолированная комнатка даже со своим туалетом.

А когда мне принесли ужин и обезболивающую таблетку, то я окончательно успокоилась по поводу своей дальнейшей судьбы. Ночная медицинская сестра оставила мне «шлафтаблетку» — снотворное, и я прекрасно проспала до утра.

Утром после завтрака меня вместе с кроватью повезли для проведения исследований на другой этаж в отделение физиотерапии. Сделали УЗИ и ещё раз рентген грудной клетки, которые показали, что у меня сломаны не два, а три ребра. Количество сломанных ребер с каждым исследованием угрожающе возрастало. Если этот процесс не остановить, то у меня может вообще не оказаться целых ребер.

После этого меня отвезли обратно в хирургическое отделение, но уже прямо в палату, где стояла сумка с моими вещами и перевезен мой специально оборудованный столик, подключенный к сети вызова персонала, к электросети и телефону. Этот столик оказался справа от меня, но, как я уже упоминала, моя правая рука была неподвижно прикреплена бандажом к телу, а дотянуться до кнопок вызова левой рукой я не могла из-за болей в груди. Я указала на эту несуразность сестре, но она только пожала плечами и сказала, что сама ничего предпринять не может, а передаст мою просьбу врачу. Через 20 минут пришёл врач и сказал, что ничего сделать нельзя, поскольку в палатах, где подключение к столикам предусмотрено с левой стороны, мест нет. Я поняла, что спорить бесполезно и для немецких больниц эта проблема не решаемая.

Поэтому во все время пребывания в больнице для того, чтобы вызвать сестру или зажечь свет, мне надо было сначала левой рукой ухватиться за подвешенный надо мною металлический треугольник, а потом, отжавшись, сесть на кровати и спустить слева ноги. После этого я должна была кругом обойти кровать и левой рукой погасить свет или нажать кнопку вызова сестры. Обратно лечь в кровать я могла уже с правой стороны. Я была рада даже и этой возможности.

Палата была трёхместная. У окна лежала старушка с вытянутой загипсованной ногой. Она всё время вязала и непрерывно говорила. Её звали Элизой — она была румынкой, вывезенной родителями из своей страны ещё в детстве. Когда Элиза узнала, что я русская, то тут же мне заявила, что их Чаушеску — это наш маленький Сталин. Но наш вождь, к всеобщему сожалению, не дожил до того времени, чтобы быть расстрелянным, как их вождь. Я её успокоила, рассказав, что сейчас как раз интересуюсь историей жизни и последних дней Сталина, и судя по тем материалам, которыми располагаю, вождь умер в одиночестве, всеми брошенный, отравленный своими ближайшими соратниками. Неприглядная смерть вождя стала какой-то маленькой компенсацией за те, мягко говоря, «неприятности», которые он принёс народу своей страны.

Элиза успела два года проучиться в румынской школе, где изучала русский язык, и ей запомнились с тех пор слова: «дрюжба», «люпов» и, конечно, «мир фо фсём мире». Она была невероятно горда своими познаниями в русском языке.

Место у умывальника занимала очень милая молодая женщина, она ждала справку от врача, чтобы выписаться. Вещи её уже были собраны, и за ней должен был заехать муж. Мы успели с ней немного поговорить — у них двое детей, сама она работает воспитательницей в детском саду, а её муж — полицейский.