Вероника Кунгурцева - Орина дома и в Потусторонье
— Вот те на! — воскликнула Тамара Горохова. — Это что ж — и есть заводская проходная?!
А Павлик Краснов, отыскав дрын, подцепил крышку люка, отворотил на сторону — и из дыры вылетел клуб пара; Павлик склонился над тьмой, разглядел что-то — и, повиснув на руках и раскачавшись, спрыгнул метра на три вниз: дескать, тут можно стоять; и, на лету подхватив Каллисту, которая сиганула вслед за ним, помог спуститься остальным.
Оказалось, что под ногами бетонная плита; маленькая школьница пробежалась по ней и сказала, что это, пожалуй что, плоская крыша… правда, неизвестно какого строения, а конца этой крыше не видать…
Здесь было заметно теплее, чем наверху, и на голову не капало — так что можно считать, что они нашли какое-никакое, а убежище. Путники стояли у края, вниз уходила стена, но Павлик Краснов, пройдя вдоль ребра, обнаружил проржавевшую пожарную лестницу и первым полез вниз: дескать, если меня выдержит, то и других — тоже… За ним ринулась Каллиста: мол, меня-то уж всякая лестница выдюжит, можно испытания не проводить… Дальше полезла Орина, не собиравшаяся оставаться здесь с этими тетками одна, без Павлика; после — Юля Коновалова, скинувшая туфельки и сунувшая их в оба кармана; только Тамара Горохова осталась наверху и все вздыхала, заглядывая за край: дескать, а чего там-то… А далеко ли лезть… А ну как оборвется лестница — что тогда?.. Наконец и она спустила долгие ноги на арматурные перекладины.
У Орины уж пальцы устали цепляться, окоченели и загнулись, точно птичьи когти, а ноги в ботах несколько раз соскальзывали с узкого поставыша — а лестница все не кончалась; у остальных дела обстояли не лучше. Однажды Орину каблуком по голове ударила туфелька, вылетевшая из кармана Юли Коноваловой, но где-то внизу потерю поймал Павлик Краснов, издалека донеслось: «Башмачок у меня-а-а…» Одно утешало: тут было не так уж темно, Орина видела и ржавье лестницы, и свои коченеющие руки, и сквозь прутья — обшарпанную донельзя стену. И чем ниже — тем становилось светлее. Неужто света небольшого, величиной с тележное колесо, люка — хватает, чтоб светить так далеко вниз? Она задрала голову, но белой овчинной шкурки там, в вышине, уже не было видно. Свет шел непонятно откуда.
Наконец лестница кончилась. Орина заглянула вниз: до земли было несколько метров, — но Павлик Краснов уже протянул к ней руки: дескать, прыгай, поймаю… Она, не раздумывая, прыгнула — и он поймал. А потом так же уверенно подхватил Юлю Коновалову, а после — географичку. Тамара щедро одарила его золотой улыбкой.
Орина подняла голову — и оцепенела: потому что тут, под землей, имелось свое небо — сизое, бессолнечное, затянутое сплошным маревом низких туч, но ведь — НЕБО! Клубясь, оно опускалось до линии горизонта, так что гости оказались под серым колпаком — точно, играя в прятки, они залезли под круглый стол, а плюшевая скатерть свисала со всех сторон до полу. Только вот от кого они прятались?
Отойдя в сторону, Орина задрала голову: лестница крепилась к глухой стене высоченного серого дома странной конструкции — как будто строил ребенок, кое-где он ставил кубик на середину предыдущего, на грани потери равновесия. И так десяток раз — кубы выпирали в самых неожиданных местах строения; двери выводили из некоторых кубиков на площадку перед ними; окон в башне было мало, и многие оказались заложены серым, под цвет стен, кирпичом. Здание с пожарной лестницей одноэтажным переходом соединялось со следующим, подобным же, правда, нависающие немыслимо кубики лепились уже в иных местах; а следующее — еще с одним, и так — до пепельно-клубящегося горизонта.
Павлик Краснов, обходя строение по периметру, пытался отыскать вход, но все имевшиеся дверные проемы были заложены серым кирпичом.
Каллиста, убежавшая в другую сторону, принялась звать их: дескать, идите-ка сюда, а я нашла!..
Эта дверь казалась неотличимой от прочих — тоже заложена рядами кирпичей, но когда Павлик Краснов надавил плечом, она, на удивление, поддалась — и со скрежетом сдвинулась внутрь: образовалась щель, но слишком узкая, только для Покати-горошка… Тогда все уперлись кто руками, кто плечами, даже Каллиста, пыхтя, подсобляла снизу. Она же первая юркнула в расширившуюся воздушку, а когда щель еще разрослась — протиснулись и остальные.
Было темно, но Юля Коновалова, протянув руку, нащупала на стене, на привычном месте, выключатель: и лампочки в длинном коридоре — хоть и через две — загорелись.
С этой стороны дверь была железная, буро-красная, в окалине, крепилась она на железных же, толщиной в кулак, петлях; желтой краской на ней было написано «Заводоуправление»; на толстенной стальной баранке-щеколде висела пара табличек: одна с надписью «Опасная зона», на другой в красном круге был помещен черный шагающий человечек, красным же перечеркнутый.
На полу в коридоре валялись выпавшие из папок пожелтевшие листы бумаги, пробитые дыроколами: приказы о приеме на работу, об увольнении по 33-й и другим статьям, о выговорах, награждениях и прочем, — на некоторых листах отпечатался грязный след мужского сапога; по углам валялась скомканная копирка, синяя и черная. Двери по обе стороны коридора были заперты: Юля Коновалова, да и остальные, время от времени дергали за ручки. Откуда-то понесло сквозняком и бумажные листы взлетели — мертвый коридор будто вздохнул полной грудью.
Посетители долго поднимались по железным лестницам, спускались, шли переходами — но здание пустовало. Наконец, когда они, вслед за Каллистой, вылезли в окно на широкую бетонную площадку и, миновав ее, вошли в один из нависающих над бездной кубов, внутри обнаружилась дверь, обитая черным дерматином, с золотой надписью «Управляющий», и послышалась чечетка пишущей машинки.
Юля Коновалова с возгласом «Наконец-то!» распахнула дверь — и все увидели секретаря в низко напущенном капюшоне. Он сидел за стареньким «ремингтоном» и, выставив из обшлагов руки с длиннющими пальцами, в обкусанных коротеньких ногтях, проворно бегал ими по клавишам, исполняя танец не менее замысловатый, чем тот, что танцевала глухонемая свояченица-волчица Катя Перевозчикова.
— Простите, — сказала Юля, — а Управляющий на месте? — и кивнула на вторую дверь, из красного дерева, безо всякой надписи и даже без ручки.
Секретарь провернул каретку, вытащил напечатанный лист, сунул его в папку, встал, потянулся, откинул капюшон — и все невольно подались назад, а Юля Коновалова вскрикнула… потому что это… это была она!.. Секретарь Юля сбросила брезентовый плащ на пол и ухмыльнулась, потом нахмурилась и спросила:
— А вы, товарищи, по какому вопросу? Вас вызывали? Или вы записаны на прием?! Что вам здесь надо?!
Настоящая Юля Коновалова охнула и упала на низкую тахту, удачно оказавшуюся в приемной. Юля-секретарь подошла, оттянула Юле-другой веко, вздохнула и, набрав в рот воды из графина, прыснула лежащей в лицо, бормоча:
— Не понимаю, что такого есть в этом лице, что нужно бухаться в обморок… Вот люди! Приходят незваными, а после всему, что ни попадя, удивляются!
— А вы кто такая будете? — надвинулась на маленького секретаря мощная Тамара Горохова. — Что за самозванство?!
Секретарь повернулась к ней и, слово в слово, интонация в интонацию, повторила:
— А вы кто такая будете? Что за самозванство?! — и, произнося обе фразы, вытянулась как раз с географичку, лицо у ней как бы сдвинулось, смялось, черты лица изменились — и теперь перед ними стояла… еще одна Тамара Горохова и освещала всех золотозубой улыбкой.
— Я… я не позволю… так с собой обращаться… — забормотала первая Тамара и понесла что-то невразумительное: — Это незаконно… Конечно, меня уволили по статье — тоже незаконно… и выговор занесли в личное дело… и я не могу жаловаться в районо, но я… я все равно напишу! И вы… вы пожалеете о том, что… Потому что любовь — она повсюду, даже в школе… Какая же это аморалка?! Я совсем не виновата… Хоть он и мой ученик… Но по два года сидел в каждом классе, вот и оказался… всего на пять лет моложе…
— Не пугайте ее — у ней ребеночек будет! — пролезла между долгими ногами первой географички Каллиста.
А Секретарь повернулась к ней — и тотчас стала уменьшаться в размерах, складываясь как рейсшина, бах — и стала ростом с крошечную школьницу, и задорное личико было у нее Каллистино, и та же разномастная одежка…
— Ой! — Каллистиным голоском запищала Секретарь. — Ой, как я люблю детей! Так прямо взяла бы — и съела! Жалко у меня детей нет — и не будет… И сама я никогда не была ребенком, увы… Никакого золотого детства, ни мамы, ни папы… Заброшенность и беспризорность. Не жизнь, а сплошная головная боль…
Каллиста надулась и сказала, что вовсе у нее не болит голова, только иногда, зимой, к непогоде…
А Секретарь-Каллиста повернулась к Орине и воскликнула:
