Уолтер Абиш - Сколь это по-немецки
Когда они дошли до Гейгенхаймер-штрассе, Ульрих предложил зайти что-нибудь съесть в кондитерскую «Карл-Майнц». Или ты предпочитаешь кусок торта и стакан шоколада в «Сливе»? О, да, восторженно сказала она. Я надеялась, что ты сводишь меня в «Сливу». Потом она поведала, как примчалась рассказать отцу, что видела Эгона и его жену Гизелу на обложке журнала «Тrеие». Он сказал, что я куплю этот номер и после обеда, но я боялась, что его раскупят. Как раз тут ему позвонила из Вюртенбурга мама, чтобы сообщить, что Эгон и Гизела попали на обложку. Я невольно рассмеялась. Не поверишь, но жена Эгона, Гизела, половину времени сидит забившись в угол, сказал мой папа. Ну, в общем, он сказал ей, что уже знает. Потом дал мне денег на три экземпляра и послал в газетный киоск. Один для него, один для меня и один для Эрики. В газетном киоске продавец сказал, ну не забавно ли, за последние полчаса я уже вторая, кто покупает три экземпляра. А кто был первым, спросила я, и он сказал, что Франц, официант из «Сливы». Я рассказала об этом папе, и он сказал: Я так и думал. На следующий день фрейлейн Хеллер сказала в классе, что дом на обложке последнего номера «Тrеие», красивый дом на заднем плане, был спроектирован не кем иным, как Хельмутом Харгенау, отцом Гизелы Харгенау. А потом, когда Эрика спросила меня, горжусь ли я своим отцом, я сказала: Нет. Не особенно. Он же мой отец — и все. И Эрика рассердилась и не разговаривала со мной до самого вечера. Когда меня спросили, не в честь ли Гизелы с обложки «Тrеие» назвали меня родители, я сказала, да. Я сказала, что она — наш самый дорогой друг и что мама назвала меня Гизелой в ее честь, хотя я и знала, что это неправда.
Надеюсь, Франца здесь нет, сказала она перед входом в «Сливу».
Почему же?
Потому что он подлизывается к папе и мэру.
Ты же сама так не думаешь?
Так говорит папа.
Ну вот, сказал Ульрих, когда они вошли в ресторан. Похоже, тебе не повезло.
Франц сразу же заметил их и устремился навстречу с приветствием.
Когда они уселись, Ульрих обратился к Францу: Нам нужен твой совет. Что нам выбрать, миндальное пирожное, виноградный рулет, шварцвальдский вишневый торт или шоколадный торт?
Когда Франц, приняв заказ, отошел, Гизела сказала: Как он пресмыкается.
Прекрасный летний день. Он ничего заранее не запланировал. В конце концов, можно взять напрокат машину и поехать в горы. Гизела бдительно наблюдала за передвижениями официантов, прослеживая путь каждого из них и его подноса вплоть до места назначения. Она издалека заметила свое мороженое и торт на подносе у Франца.
Не скрывая к нему неприязни, тщательно обследовала поставленную перед ней вазочку с мороженым, прежде чем его попробовать.
Знаешь ли ты, что будешь делать потом? спросил ее Ульрих.
Ну да.
И что же?
Пока не знаю.
У него не было никаких оснований не доверять своему брату, или мэру, или Францу, или Гизеле, или Анне, или Брумхольдштейну, или причинам, по которым он остановился там, где остановился, а не в доме брата. В подобный летний день, когда каждого наполняет приятная истома, ничто, наверное, не в состоянии возбудить недоверие к общественным институтам и общечеловеческим побуждениям, хотя побуждения людей и общественных институтов, в той степени, в какой можно сказать, что институты наделены побуждениями, не следует принимать за чистую монету. Но с какой стати жаловаться, когда обслуживание дружелюбно, комнаты удобны, белье чисто, пища съедобна, люди вежливы, брат сердечен, мэр дружелюбен, Анна соблазнительна.
И тем не менее бывают люди с врожденным, всеохватывающим недоверием ко всему и всем. Примером тому мог послужить Франц. Правда, в данном случае, возможно, имелись и некоторые оправдания. Во всяком случае, от официанта, который каждый день обслуживает таких людей, как мэр или Хельмут, естественно ожидать проявления определенного недоверия, определенного скепсиса — хотя бы как защиты от неожиданных нападок, неожиданных претензий, неожиданного предательства.
И однако, и это может показаться удивительным, в тот день, когда в киосках появился журнал «Тrеие», на обложку которого была вынесена история Эгона и Гизелы, его красавицы-жены, Франц при первой же возможности сбегал в ближайший киоск и купил три экземпляра журнала: один себе, другой для своей матери, ныне проживавшей в Швайнфурте, и один для своего младшего брата из Буэнос-Айреса. В конце концов, люди на обложке были друзьями мэра и Хельмута фон Харгенау. Франц в свое время обслуживал их в «Сливе». В тот же миг, когда его взгляд упал на привлекательную фотографию, на которой Эгон и его жена стояли рядом со своим белым «мерседесом» на фоне спроектированной Хельмутом виллы, он решил, что вставит обложку в рамку и повесит в своей мастерской в подвале. Трудно сказать, как вдруг обретают форму подобные идеи. С Эгоном он встречался только в «Сливе». Обычно Эгон появлялся в компании мэра, его жены Вин и Хельмута. Счет, как правило, оплачивал Эгон. Раз или два мэр сказал, чтобы Франц записал все на его счет, иначе говоря — на счет города.
После того как Франц вставил обложку «Тrеие» в рамку и повесил в подвале на кирпичную стену, Дорис сказала: Ну чем не загляденье эта пара. Он хмыкнул в знак согласия, не до конца понимая, не насмехается ли она над ним или над ними. Чего она не сделала, так это не спросила, как вполне могла бы несколькими годами раньше, почему он, марксист… ну ладно, как-никак человек, с марксизмом якшавшийся, захотел повесить себе на стену цветную репродукцию с этой насквозь развращенной богатством парочкой, людьми, заинтересованность которых в нем строго ограничивалась его ролью официанта, того, кто, выслушивая беззлобное подтрунивание, скромнехонько их обслуживает.
Чего еще предпочитала не делать Дорис?
Какое-то время она не ездила на автобусе в Брумхольдштейн, когда на нее находил покупательский раж. В конце концов, зачем туда ехать, когда у них в Демлинге преотличные магазины. Было у них и два кинотеатра, один — вместе с театром. А еще — публичная библиотека, танцевальный зал, ночной клуб, с десяток баров и даже место, где можно покататься на роликовых коньках. Так зачем же отправляться в стерильный, пусть и более состоятельный мир Брумхольдштейна? Просто чтобы взглянуть на витрины с товарами по завышенным ценам? Или на людей, переехавших сюда из больших городов потому, что Брумхольдштейн находился всего в тридцати минутах езды от гор и в двадцати пяти от озер?
Поначалу, когда Франц только начал работать в «Сливе», люди завидовали ему, потому что все еще питали в связи с Брумхольдштейном самые разнообразные ожидания. Этот город означал работу. Он означал деньги. Вряд ли кто-либо мог ожидать в то время неожиданного наплыва греков, турков, югославов, итальянцев и даже арабов, которые стекались в Демлинг, чтобы работать в Брумхольдштейне, выполнять ту черную работу, которую немцы выполняли с превеликой неохотой. А потом, никто не успел сосчитать и до десяти, чужаки уже заполонили часть Демлинга. Свой собственный район. Пройтись по нему — все равно что прогуляться по огромному, даром что убогому, базару в какой-то ближневосточной стране. Место, где люди не жалели при разговоре голосовые связки, где люди сидели на верандах, потягивая кофе, где люди, говоря о простейших вещах, бурно жестикулировали, и ко всему добавлялся невероятный запах, который висел над улицами, сладкая, тошнотворная вонь…
Франц сделал вид, что не слышит, когда однажды Дорис ни с того ни с сего сказала: У меня пропало всякое желание оставаться в Демлинге. Я думаю, нам стоит принять приглашение твоего брата и перебраться в Буэнос — Айрес. Мы по-прежнему будем среди немцев. Ты всегда сможешь устроиться на работу в каком-нибудь немецком ресторане. Или, если тебе это больше по душе, я могу принять предложение своего дядюшки и занять денег, на которые мы сможем открыть маленький ресторанчик в каком-нибудь красивом районе Баварии, а то и в Австрии. Я потеряла в Демлинге достаточно времени. Я заслуживаю лучшего.
Конечно заслуживаешь, согласился он. Почему бы тебе не прокатиться сегодня на автобусе в Брумхольдштейн и не сходить в кино?
Какое кино, завопила она… Я заслуживаю лучшего.
Хорошо, сказал он, сохраняя полное достоинство, раз тебе хочется вопить, тут не о чем говорить.
Ты понимаешь, о чем я говорю? Мне хочется чего-то лучшего.
Не то чтобы Франц не старался. Он работал в лучшем ресторане. Он встречал людей, облеченных властью. Да, он знал их по именам. Они отвечали на его приветствия. Они знали его по имени. Если бы у него возникла проблема, ему только и надо было, что сообщить о ней мэру или Хельмуту фон Харгенау.
Для меня единственный способ сохранить самоуважение и достоинство, это быть на равных с людьми, которых я вижу каждый день. Я с ними на равных, ты понимаешь это, сказал он Дорис. Пусть я официант, но официант в «Сливе». Они меня уважают. Они мне доверяют. Кроме того, я действую в мире, который понимаю. Я никогда не пользовался чужим покровительством или деньгами. Я не могу начинать в Аргентине с нуля с помощью младшего брата. Неужели ты в самом деле видишь мне в нем советника? Да никогда. Он что, будет за меня говорить, меня защищать, оберегать, поможет преуспеть? Да никогда. Ну а твой дядя. Он предлагает деньги только потому, что знает, я их никогда не приму. Он предлагает деньги, чтобы унизить меня. Чтобы взять надо мной верх. Чтобы показать, сколь он состоятелен. Сообщить мне при первой возможности: Смотри, где бы ты был без моей помощи. Нет уж, сударь. Я лучше возьму заем в банке. Что мы можем сделать, если немножко сэкономим, так это купить машину… да, это даст нам определенную свободу…
