Джим Гаррисон - Зверь, которого забыл придумать Бог (авторский сборник)

Только была она уже не такая крупная. Я обнял ее на террасе и подумал, что в ней осталось не больше шестидесяти трех.

— Я скучаю не видеть, как ты ешь с таким аппетитом. — Это должно было изображать речь Клер, о которой я ей рассказывал.

Через сетчатую дверь за ее спиной до меня доносился запах мастерски приготовленного к моему приезду pot au feu.[70] По моей просьбе она угостила им Рико, когда он проезжал через город, — в результате он предложил ей пожениться. Когда он попытался соблазнить ее, она несколько минут смеялась, а потом сказала, чтобы он ехал в свой мотель. В прошлом году, выпив с ней много вина, я спросил, что же все-таки случилось с ней в Англии тридцать с лишним лет назад, а она попросила меня не беспокоиться и сказала, что вполне оправится на смертном одре.

— Неси багаж. Я хочу, чтобы ты остановился у меня.

— Нет, спасибо. — Я почувствовал, что пот выступает у меня отовсюду, откуда можно.

— Тогда поезжай, проклятый трус. Я говорила с твоей малолетней невестой, и она сказала, что ты на грани. Это ее слова, не мои.

Понаблюдав с террасы за моими попытками отыскать замочную скважину в багажнике, она спустилась и помогла мне. Еще не стемнело, и, прежде чем выйти за ворота в дощатом заборе, который мы вместе красили в детстве, но без томсойеровского нахального простодушия, она окинула внимательным взглядом всю улицу. Я никогда не понимал, почему ночные игры она считает менее опасными. Она часто говорила, что самое плохое время для нее — полдень.

— Подумываю нанять катерок и спуститься по Миссисипи, — сказал я в надежде оттянуть разговор о моем психическом здоровье в связи с багажником.

— Они замечательные, — ответила она, показав на мои морпеховские ботинки.

За восхитительным жарким, намазывая костным мозгом французский батон и щедро посыпая морской солью, я сочинял смешной рассказ о вечере с Донной. Конечно, надо было догадаться, что Марта не станет обсуждать такой банальный сюжет, как душевное здоровье. Просто, лишившись за эти годы нескольких друзей, она слегка подвинулась на самоубийстве. Проверку я прошел довольно быстро, и моя теологическая Донна очень ее развлекла.

— Куда ты поедешь и что будешь делать? — спросила она за сливками с карамелью. Это был один из немногих десертов, которые умела делать наша мать.

Я оглядел столовую, соединенную с гостиной. Если бы не картины — многие до неприятности плохие, — это вполне мог быть 1958 год. Единственными приобретениями со времен нашего детства было кресло для двоих да дубовые столики с мраморными крышками — из дома Иды. У любимого отцовского кресла по-прежнему лежали салфетки на подлокотниках. Диссонансную ноту вносил только слабый зеленый свет, просачивавшийся из кабинета Марты. Эта женщина тридцать с лишним лет, с тех пор как я выпустил свой единственный маленький роман, изощренно донимала меня проблемами честности и цельности и не сворачивала с курса (как любил выразиться «великий» Рейган), не сказав ни единого доброго слова ни об одном из моих тридцати шести Биозондов. Она не ведала компромиссов. Есть стоящие дела. Остальные — не стоящие.

— Знаю только, чего не буду делать, — ответил я.

— Не изображай тупицу, — сказала Марта. — К этому естественно тянет людей в твоем положении. Они берутся за фотографию или делают кашпо, и в твоем случае продукт будет такой же. Ты слишком рано стал старичком, чтобы подыскать себе что-нибудь надежно-ординарное, а обучаешься не очень быстро. Помнишь, когда ты изображал отца, я учила тебя танцевать перед школьным вечером, чтобы ты мог пригласить эту грудастую дурищу с нашей улицы? Как ее звали?

— Сильвия, — сказал я. — Ее духи пахли перезрелой дыней.

— Мог бы заняться чем-нибудь осмысленным, например выучить другой язык. — Марту всегда раздражала моя неспособность к иностранным языкам. — И зачем тратить столько денег на профурсеток, которые обращаются с тобой как с дерьмом? Мэтью рассказал мне о вашем прошлогоднем воздушном путешествии. Ему позвонил бухгалтер, а он позвонил мне, узнать, не спятил ли ты.

Вот и все по части ненавязчивой поддержки. Трудно не возмутиться, когда люди проявляют заботу о тебе. А что до прошлогоднего полета, я был в Париже и без большого удовольствия проводил время с Клер, как вдруг среди ночи ей позвонила мать — у отца пневмония. Клер устроила такую истерику, что я испугался. Нанял по телефону маленький французский самолет для бизнесменов, «фалькон», чтобы лететь в Монпелье на Средиземном море — по американским масштабам совсем недалеко от испанской границы. Действительно, когда ее брат подобрал нас в аэропорту, я увидел дорожные указатели — на Перпиньян и Барселону! Ближе к Испании, чем в тот раз, я никогда не подступал. Разумеется, это было несусветно дорогое путешествие, и ее брат весело заметил, что рейсовый самолет из Парижа прибывает через час. Кроме того, Клер настолько впечатлилась роскошью путешествия, что в полете ни разу не вспомнила о больном отце. Через два дня ее отец, директор школы, уже прекрасно ходил, пил вино и относился ко мне с добродушным цинизмом. Я жил в гостинице на берегу и ночью видел яркую россыпь огней на юго-западе. Я спросил коридорного, испанские ли это огни, а он сказал: «Нарбонн», пожал плечами и ушел. Я не знал, что значит это слово, — французский я учил три года в школе, два года в колледже да раз двадцать слетал в страну. Потом выяснилось, что Нарбонн — город на побережье. На обратном пути в Париж Клер, кажется, была недовольна тем, что мы летим обычным рейсом.

— Умные люди не во всем умные, — поддразнивала Марта, раздраженная моей задумчивостью. Потом, повеселев, спросила, что нам сделать завтра на обед. По мнению Марты, мы оба увлеклись жратвой потому, что это было одним из немногих чувственных проявлений, более или менее терпимых на Среднем Западе. Не одобряемым, но допустимым. Сколько раз приходилось слышать: «Мы живем не для того, чтобы есть, а едим для того, чтобы жить». На Среднем Западе эту чушь услышишь скорее, чем где-либо еще. Во время моих визитов Марта любезно готовит блюда, которые редко получишь в ресторанах. Мы выбирали между poule au pot, простой тушеной курицей, и bollito misto, довольно сложным тосканским кушаньем из разных сортов мяса, и предпочли первое, поскольку глупо готовить bollito всего на двоих, а я не был уверен, что жажду общества.

— Тебе надо поскорее избавиться от мысли, что твоя ситуация — какая-то особенная. Наверное, половина людей в этой паршивой стране на всю жизнь впрягаются в работу, которая им не подходит, — и они знают это. Беда в том, что на свете недостаточно стоящих дел. Я просто меньше носилась со своей жизнью, чем ты. А тебе не хватило характера заниматься тем, чем ты мечтал заняться. Я окружена людьми, которые упорствуют в своих занятиях, и, наверное, зря. В этом нет ничего нового, правда?

Маленькую утешительную речь Марты прервал звонок в дверь. Ей пора было на ночную прогулку, и одним из ее спутников был грустный, мрачный скульптор по металлу, с которым я уже встречался, — он презирал слова как низкосортный металл и изъяснялся многозначительными бурчаниями. Другой, как нечаянная иллюстрация к речи Марты, оказался старым знакомым и почти приятелем айовских времен, написавшим полдюжины романов о вахлаке из Миссури по имени Хоки Поки. Первая книга была хорошо встречена и продавалась умеренно, хотя лучше, чем мой первый опус того же года. Несколько лет он публиковался со скромным успехом у разных издателей, но последние два романа о Хоки Поки вышли в региональном издательстве маленьким тиражом. У него были проблемы с алкоголем, поэтому он не мог вести творческие семинары, из которых вышли бы такие же, как он. Последние лет десять он кормился уцененными путевыми очерками, за которые получаешь тысячи по две, и журнал помогает тебе выцыганить бесплатные билеты и проживание в гостиницах. Я всегда думал, что мы могли бы стать друзьями, если бы я не «одолжил» ему деньги, из-за чего он нервничает, хотя я уверяю его, что это не имеет значения. Сегодня язык у него слегка заплетался и выглядел он особенно поношенным. Еще один укол в груди, когда я распрощался с ними и они отправились в свой поход за эндорфинами.[71]

Я подумал, не выпить ли стаканчик перед сном, но понял, что это неуместно. Я прошел по длинному темному коридору большого дома, некогда, до Первой мировой войны, фермерского, а теперь полностью окруженного пригородами. Родителям нравились трещины в штукатурке и общая неухоженность. Я заглянул в комнату Тада — с потолка до сих пор свисали пыльные модели самолетов. Получалось у него паршиво. Однажды я сбросил такой с высокого здания в кампусе, чтобы Тад посмотрел, как он разобьется. А однажды он наклонил назад нашу бензиновую газонокосилку и опустил на модель самолета, чтобы сымитировать «космический тайфун». Этого увлечения моделями родители не одобряли, поэтому он продолжал их строить.