Ольга Славникова - Легкая голова
Социальные прогнозисты продолжали его пасти. Из квартиры они убрались, но по-прежнему занимали позицию в подъезде и сопровождали по городу на своих затрапезных фургонах, покрытых замшевой грязью и лживыми надписями типа “Везу диван”. Без поддержки народа с большими плакатами и игрушечными пистолетами спецкомитетчики выглядели потерянными и одинокими. Старательный Витя, позвонив вечером в дверь, вручил Максиму Т. Ермакову документ, заношенный в кармане до состояния тряпки; документ за подписью, похожей на кардиограмму с картиной сердечного приступа, и за едкой фээсбэшной печатью извещал, что мотоцикл марки “Ямаха”, принадлежащий гр. Ермакову М.Т., взят на ответственное хранение и находится в спецгараже по адресу такому-то, откуда владелец может его получить по предоставлении длинного перечня бумаг, включая справку из психоневрологического диспансера.
Деда Валера больше не являлся из стены, только снился пару раз: сидел на своей заросшей бурьяном могиле и ел крутое яйцо, макая его в насыпанную прямо на землю мокрую соль. “Мы живем в такое время, когда все обессмысливается: любовь, богатство, достоинство, патриотизм”, – говорил ему Максим Т. Ермаков, присаживаясь рядом на корточки. “Эх, Максимка, может, мало я тебя порол, больше надо было пороть и чаще”, – отвечал со вздохом покойный старик и стряхивал раскрошенный желток с гнилого пиджака.
Тем временем мир не стоял на месте. Мир, казалось, летел в тартарары. На курортные райские острова, где отдыхали сотни россиян, обрушилось цунами невиданной силы; заснятое на любительское видео, оно производило впечатление катастрофы века. Сперва океан изменил свой цвет и опух, как синяк; затем горизонт поднялся сверкающим гребнем, и уже буквально в другую секунду белесая водная масса, точно бульдозером двигали комковатую, серую массу весеннего снега, обрушилась на пляж с кишащими людскими фигурками, на вспетушившиеся пальмы, на домики-коробки. На Кавказе шла очередная война, танки колыхались в пыльном и огненном мареве, ракеты чертили по голубизне белые инверсионные следы и, будто нитки в иголки, входили в перегруженные вертолеты с беженцами. На Камчатке проснулись вулканы и, полыхая, как индустриальные гиганты первых пятилеток, в одну ночь засыпали жирным горячим пеплом несколько поселков. И наконец, в один прекрасный день рухнули цены на нефть. Вроде бы ничего в одночасье не изменилось вокруг, но странная, восковая бледность легла на лица людей. Внезапно увяли, обтрепались товары в витринах: их больше не наполняло человеческое вожделение, не оживляли мечты о том, как все это будет потребляться и носиться – и оказалось, что они всего лишь тряпки, пропитанные краской, всего лишь дерево, железо, углерод. Страшно сказать – сами деньги пожухли, не только рубли, но доллары и евро тоже, у кого они были. По офису ползали слухи о грядущих сокращениях, снижениях зарплат.
Неожиданно, под конец рабочего дня, позвонил Кравцов Сергей Евгеньевич собственной персоной.
– Как драгоценное здоровье? – осведомился он развязно, чего раньше себе не позволял.
– Чего надо? – сразу перешел к делу Максим Т. Ермаков.
– Телевизор, Интернет смотрите? Тенденции улавливаете? – Кравцов Сергей Евгеньевич был явно на взводе, а может, даже и пьян. – Совесть совсем не болит?
– Совсем не болит, – чистосердечно подтвердил Максим Т. Ермаков. – Опять у нас старый разговор. Хотите, сами стреляйтесь, а я не буду. Хоть всей конторой в моем подъезде ночуйте, хоть изойдите на говно. И смысла жизни искать не собираюсь, и доказывать никому ничего не намерен. Мне больше нравится быть живым, чем мертвым, вот и все. Лично мне этого достаточно. Пистолетик можете забрать, ваша вещь. Мне, как и вам, чужого не надо.
– Да понимаю я, понимаю вашу позицию, – раздраженно проговорил государственный урод в телефоне. – Человеку, если он не облечен деньгами, властью, почти невозможно поверить, будто от него так много зависит. Этого нельзя ощутить. В воздухе не пощупать. Ох уж мне эта невинность маленького человека! Он никому ничего не должен, ему все должны. Лечите его, учите, а он никогда ни в чем не виноват. Мерзость, мерзость! Основная мерзость наших дней!
Тут Максим Т. Ермаков не поверил своим ушам, потому что в голосе главного головастика зазвучали почти настоящие, едкие слезы. Пожалуй, этими слезами можно было бы капать, с целью взлома, в скважины самых могучих сейфовых замков.
– Вот, предположим, российский мужик, – доверительно произнес социальный прогнозист, и стало слышно, как всхлипнула у него в руке большая стеклянная емкость. – Живет в Рязани, в Казани, в Тмутаракани. Он по-настоящему вкалывал десять-двенадцать часов за всю свою жизнь. А больше не желает. Жрет, пьет, где-то перекладывает с места на место бумажки или железки, ругает власть, завидует деверю-менту, который взятки берет. У себя в загаженной хрущевке не то что ремонт – штаны ленится повесить в шкаф. Баба его, хоть и моет посуду, но про героев сериала ей интересней, чем про живых людей. Она, быть может, училась в школе на четверки, но так с тех пор деградировала, что сама себя бы не узнала. Но они, такие, ни в чем не виноваты! Им не создали условий! Их, видите ли, обманули с приватизацией и продали бизнесменам родной заводской пансионат! А из-под себя убрать, вокруг себя порядок навести – на это специальные условия нужны? Не работают, книг не читают вообще никаких, по телевизору смотрят только говно – и они невинны? С них никакого спроса?! Так, Максим Терентьевич, или нет?
Максим Т. Ермаков промолчал. И опять на том конце связи жалостно булькнула бутылка, содержимое ее нежно зашипело, сливаясь в стакан. “Минералка с газом! – сообразил Максим Т. Ермаков. – Ну, Кравцов Сергей Евгеньевич, ну артист!” Тем не менее, Максим Т. Ермаков признался себе, что картина, обрисованная социальным прогнозистом, в целом верна.
– Мой народ меня подводит, – произнес социальный прогнозист с достоевским надрывчиком и тугими глотками опорожнил невидимый стакан. – Народ виноват. Только доказать ему этого нельзя. В начале перестройки пробовали, обломались, перешли на концепцию виновности властей. А на Западе что, лучше? Там у обывателя замылены мозги почище, чем у нас при совке. Ничего не желают знать, кроме подтверждения своих комфортных штампов. Свобода, свобода! Никакой свободы нет без свободомыслия, без умения думать собственной головой! Нигде нет! И вообще свобода штука некомфортная, пора бы это усвоить дорогому Индивиду Обыкновенному!
– Ой, ой! Вашему ли ведомству вещать о свободе, – иронически прокомментировал Максим Т. Ермаков.
– Вы, Максим Терентьевич, тоже мыслите дешевыми штампами, тридцать седьмой год и все такое, – нагло парировал социальный прогнозист. – Свобода суть материал, с которым мы работаем. С позиции наших исследований, свобода – часть биохимии живых существ под названием причинно-следственные связи. Узор их роста чрезвычайно странен для человеческого взгляда. Осознаваемые нами иерархии – вовсе не несущие конструкции для этих многомерных вьюнков, это всего лишь решетка мутного окна, в которое мы на них смотрим. Причинно-следственные связи могут зацепиться, как вьюнок, равно за олигарха и за дворника. Вас они уже оплели колтуном, потому что не могут двигаться дальше и оборачиваются вокруг препятствия снова и снова. Понятно, что вы их на себе не чувствуете. Вам кажется, будто злые дядьки с удостоверениями все вам врут, пистолет зачем-то подсунули…
– Вот уж не надейтесь, что я поэтому вас посылаю подальше! – перебил Максим Т. Ермаков разговорившегося и, возможно, все-таки пьяного социального прогнозиста. – Думаете, стоит меня убедить, и я стану сотрудничать? Да знаю я, что вы не врете. Знаю. Мне это приходит в голову. Вы должны понимать, в каком смысле. Приходит. Заплывает, то есть, само…
– Ну, ну, расскажите, – подбодрил Максима Т. Ермакова вдруг ставший ласковым и внимательным государственный головастик.
Максим Т. Ермаков осекся. Он вдруг осознал, что зашел слишком далеко. Нет, прав деда Валера, надо срочно жениться.
“Так чего же я жду?” – спросил сам себя Максим Т. Ермаков.
Телефон он просто сунул в карман, нажав на отбой. В глухих от ковролинов офисных коридорах было пусто и душно, основная масса сотрудников уже успела вырваться на волю, немногие запоздавшие томились в ожидании лифтов, в сухом и пыльном солнечном луче, делавшем человеческие фигуры похожими на мутные стеклянные бутылки. Максим Т. Ермаков живо ссыпался по лестнице на два этажа. Он решил, что если пацан еще не умер, то Маленькая Люся уже убежала в больницу, а если с пацаном все, то вряд ли она торопится домой.
Маленькая Люся обнаружилась в секретарском предбаннике: утлая фигурка, одно плечо выше другого, лопатки торчат из спины, будто черепки разбитого горшка. Она поливала какое-то подгнившее растение цвета вареной капусты, все лила и лила из стакана дрожащую струйку, не обращая внимания на то, что вода в цветке уже надулась и течет на подоконник. Другие растения в предбаннике тоже имели вареный капустный оттенок. “Ну чего я так волнуюсь? – спросил себя Максим Т. Ермаков, у которого в голове стало как в облаке. – Да так да, нет, значит, нет”.
