Мария Бушуева - Отчий сад
— Только и дел у твоей сестры, что рожать, — высказалась она. — Фуй. «Деловых» мужчин Николаева не раздевала в своих работах, а наоборот, прочно запаковывала в дорогие костюмы, придавая этим «тронутым легкой сединой» джентльменам вид торжественных манекенов, каждый из которых красовался на своем фоне — кто имел за спиной зеленоватый старинный особняк, кто — вид современного города, смахивающего на Нью-Йорк или Сидней.
note 265 То, что Николаева выбрала глухомань, его не удивляло: отдав дань своим светским амбициям, она предпочитала за городом снова превращаться в Николаеву-прежнюю и на время напяливала на себя уже прохудившуюся лягушачью шкуру, которую, женив на себе Дмитрия и начав хорошо зарабатывать, сбросила, но предусмотрительно не сожгла…
Без этой оболочки она просто не могла работать: вдохновение ее, точно у актрисы, черпалось исключительно из слияния с образом отошедшего в мир иной отца-художника, который, восхищенный красотой собственной жены, ее матери, себя-то самого считал нелепым чудищем.
Правда, Николаева попыталась было объединить себя и с Ярославцевым, как бы вжиться в него, почувствовать на вкус напиток его вдохновения, но в его пространстве она быстро теряла почву под ногами — энергия его, как горный воздух, действовала на нее, человека равнины, подобно наркотику — сначала опьяняла, давала чувство полета, подъем вдохновения, но вскоре вызывала абстиненцию
— так что она едва не заболевала. И поняв, что это для нее небезопасно, Николаева сумела от наркотика отказаться: у нее была железная воля.
Во всех ее полотнах было что-то холодное, возможно, и потому, что питались они не живой энергией вдохновения, а его лицедейским суррогатом. Впрочем, и сама Николаева теплотой чувств не отличалась. Зато имела коммерческую жилку и, как ловкая маркитантка, продавала именно то, что требовалось: эпоха хомяков — как называл нынешнее время Ярославцев — инстинктивно шарахалась от всего, что могло повредить красивый хомячий лабиринт, по которому бегали проворные и запасливые животные, и вовсе не замечала того, что просто не способно было в лабиринт вместиться. Длина лабиринта роли не играла, он мог тянуться в банановую даль, перекинув один свой конец даже за океан, но ширина его всегда оставалась прежней, приспособленной под крохотное хомячье тельце.
note 266 Но что удивительно, сбагривая им свои работы, Николаева их же, своих покупателей, страстно поносила за бездуховность.
— Уже народился средний класс, которому плевать на духовное! Им хватает церкви.
— Так это и есть духовное.
— Да, — вдруг соглашалась Николаева, — и я замечала
— даже просто слушанье духовной музыки очищает душу.
— Кроме того, они связаны корнями с народным архетипом, а без него новый лес не вырастет. А старый лес уже срублен, сожжен, продан и разворован.
— А мы сейчас с тобой в каком лесу? В старом?
— Сейчас мы на мосту.
— Любишь ты говорить притчами… И не верю я во все твои вымыслы. Впрочем… — Она развела руками. И его снова позабавило несоответствие ее жеста словам.. — Иногда мне тоже кажется, что им стыдно не из-за того, что они безумно богаты, в конце концов, богатым быть лучше, чем бедным, а именно потому, что богаты о н и, предприимчивые колбасники, телевизионные марионетки, нефтяные деляги, — а бедна наука, ученые едва сводят концы с концами, бедна интеллигенция, убиты пенсионеры… Приезжаешь к ним, показываешь, куда повесить картину, а хозяин в бриллиантовых запонках ходит среди своей дворцовой мебели и в глаза тебе не смотрит. Но, между прочим, я заметила: что-то такое мелькает только у мужиков. А бабы их испытывают поросячий восторг оттого, что могут слетать в Париж за перчатками от кутюр! Всегда я ненавидела женщин! Моя трагедии именно в том, что я сама к ним принадлежу!
— Но в женщине есть ядро жизни…
— Вокруг которого летают мужчины-электроны! — Она хмыкнула.
— …И это ядро жизни не зависит от социума и всегда существует в неизменном виде.
— Они и портреты свои заказывают — в стиле «Дамы с автомобилем», — не дослушав, сказала она. — Впрочем, note 267 моя задача — сделать профессионально и получить хорошие деньги и, в сущности, мне ни до кого нет дела. Меня хорошо кормит нынешняя идеология — будь богатым, успешным и беспринципным…
— И слабого толкни.
— Это Ницше? Сам он ставил для себя в живописи иные задачи. Последнее время, к примеру, его интересовал не предмет как таковой, а влияние предмета на воздух вокруг него — эти попытки написать разные по ощущению и, казалось бы, не видимые глазу состояния воздуха занимали все его рабочие часы.
— Нет! Даже не стану вглядываться! — орала Николаева,
— Ты замкнулся в своем мире! Ты занимаешься ерундой и потому никогда не имеешь денег! Даже не можешь оплатить собственную мансарду! И это было правдой. Порой денег не было вовсе, и тогда он садился сначала за Интернет, а потом, найдя через компьютер очередной заказ, в машину (без машины в таком отдаленном месте жить было невозможно) — и ехал в какой-нибудь загородный дом или в детский сад, расположенный совсем в другом районе, расписывать стены.
Почему-то все «успешные люди», как называла их пресса, тяготели к египетскому стилю, а крашенные в блондинок директорши детских садиков — к американскому Королю Льву. Эти росписи Дмитрий выполнял быстро, качественно — даже, пожалуй, приятно отвлекаясь за работой от своих постоянных алхимических опытов.
Иногда он брал с собой Юльку.
Когда позвонила Наташа, он отдыхал от очередной египетской росписи — как раз вчера выполнил заказ и получил деньги. Теперь можно было о заработке не думать полгода: хомяки соревновались в том, кто из них богаче, и любили, чтобы их стены были расписаны за большие
note 268 деньги, чтобы затраченная на художника сумма вызывала у соседей зависть. Но профессионализм росписи многие из хомяков оценить могли: у них было природное чутье на все качественное…
С Наташей они расстались на переломе веков. В январе 2000. Тогда он переживал, но понимал: она бросилась в американскую игру «Стань миллионером», и с Дмитрием ей теперь не по пути.
Впрочем, было у него тогда предчувствие, что их отношения имеют будущее, но предчувствие пока не оправдалось. Но вот — она звонит. И явно звонок скорее деловой. Но ведь и предчувствие не уточняло — какой вид отношений может у них с Наташей сложиться.
* * *
— Ты когда стареть начнешь? А?
— Тогда же, когда и ты, — он улыбнулся. И я поняла, что вроде как он мне сказал комплимент. — Проходи.
— Сразу предупреждаю, — сказала я, немного уязвленная его молодым видом (честно сказать, не ожидала, что он в такой классной форме), — я по делу.
— То есть мне не на что рассчитывать?
— Нет, рассчитывать есть на что, и даже очень, — я нахмурилась, не люблю, честно, быть предметом иронии, — только не на возврат чувств.
— Наташка, я все равно тебя очень люблю! — он приобнял меня — и засмеялся. И мое напряжение спало, а легкая обида на его тон — испарилась. Я осмотрелась. Мансарда была спроектирована как двухуровневая и состояла из нескольких зон: собственно мастерская, расположенная четырьмя ступеньками выше кухня, рядом с мастерской что-то типа спальни с большой тахтой. Я тут же узнала недорогой диван из той же Икеи, только разложенный на полную ширину (понятно, далеко ездить Митяю лень). На его темно-серой обивке кра
note 269 сиво и весело смотрелись мягкие игрушки: разно цветная собака, белый заяц, розовые поросята, пушистый пестрый кот…
— В детство впадаешь? — я ответила иронией на иронию, показывая на мягких зверушек.
— Думаешь?
— Покажи работы, что есть нового? Из застекленных длинных окон, протянувшихся на всю ширину его мансарды, хорошо и легко падал свет. Но в зоне мастерской шторы были задвинуты (серые, под холст, не перетягивающие на себя внимание) и горело множество белых ламп. Работ было много, я сразу узнала несколько старых: какой-то дачный пейзажик, портрет женщины с худой шеей… Мой портрет.
— Продай, — сказала я, показывая на себя, сидящую, поджав ноги, в большом кресте с тем выражением, с каким глядит на вас домашняя кошка, которая вот-вот вскочит и убежит через форточку в дачный сад. — Зачем он тебе?
— Я его тебе подарю. — Он посмотрел мимо меня на другую работу. И я увидела снова свое лицо — среди нескольких других, лицо, как бы теряющееся в толпе.
— А вот одна из последних, — он показал на некрупный холст, на котором стояла возле окна, спиной к зрителю, женщина, а за окном шел снег. Я повернулась к работе, о которой он говорил, и по моей коже побежала дрожь.
Еще учась в школе, классе в четвертом, я заметила, что на некоторые вещи реагирую как-то странно. Однажды отец меня привел в консерваторию на Никитской. Это был единственный случай в моей жизни — больше я там не была. Играл известный скрипач. И только его смычок коснулся скрипки, только я услышала первые звуки мелодии, по моим рукам, шее, спине пошла дрожь — такая же, как сейчас.