Эдуардо Мендоса - Правда о деле Савольты
— Конечно, жизнь, которую я вела, не дает мне права требовать уважения к себе. Я работала акробаткой в самых отвратительных заведениях, но в остальном я всегда вела себя достойно.
В глазах ее светилась надежда на то, что я ей верю. На ресницах нависла непрошеная слеза, словно первое дуновение весны, словно первая снежинка, словно росток цветка.
— Если я сблизилась с Леппринсе, то потому лишь, что полюбила его. Меня, девчонку, ослепило его богатство, его личность. Но я не сумела возвыситься до него. Я из кожи вон лезла, ублажая его, но в ответ видела одно только раздражение, присутствовавшее в каждом его жесте, в каждом слове, в каждом взгляде, в каждом поступке. Когда он выгнал меня, я приняла это как должное. Он был первым мужчиной в моей жизни… и последним до сего дня. Если ты будешь относиться ко мне с уважением, я тоже буду уважать тебя. Если же ты потребуешь от меня близости, я не стану тебе противиться, но тогда я, наверное, уйду от тебя. И виноват будешь ты один, потому что ты меня унизишь. Ты — мужчина, поэтому тебе решать. Но только знай, решение, которое ты примешь, надо будет выполнять.
— Я готов принять твои условия! — воскликнул я.
Она наклонилась и поцеловала мне руку. Так проходили наши дни на курорте. Тогда они казались мне приятными, теперь я вспоминаю о них, как о самых счастливых в моей жизни. И это сущая правда. Часто о событиях, которые кажутся счастливыми в момент их совершения, вспоминаешь с горечью, а бывает и так, что о самых банальных событиях вспоминаешь потом как о самых счастливых. Первые забываются мгновенно, вторые — заполняют собой всю жизнь и утешают в несчастье. Я лично отдаю предпочтение вторым. Соглашение, заключенное между мной и Марией Кораль, я выполнял неукоснительно. Наши отношения были весьма натянутыми, хотя мне по крайней мере не требовалось особых усилий соблюдать условия договора. Мария Кораль оказалась на редкость молчаливой и скромной спутницей. За день мы едва перебрасывались полдюжиной реплик. Гуляли порознь, и, если вдруг сталкивались где-нибудь в лабиринте сада, задерживались на мгновенье, обменивались парой слов и снова пускались в путь каждый сам по себе. Однако слова, которыми мы обменивались, были отнюдь не любезными. Обедали и ужинали мы вместе, придерживаясь принятых в обществе условностей и еще потому, что Мария Кораль предпочитала, чтобы меню заказывал я, так как французские названия блюд приводили ее в замешательство.
— Ты, наверное, никогда ничего не ела, кроме бутербродов с колбасой, — как-то съязвил я.
— Зато, — парировала она, — я, по крайней мере, не пытаюсь делать вид, что всю жизнь питалась икрой и омарами.
Я рассмеялся, оценив ее находчивость, ибо в такие минуты в Марии Кораль проявлялись лучшие черты ее характера, свойственные простой, бедной, запуганной девушке. Тогда ей было всего девятнадцать лет. Она и не подозревала, что я ее понимаю как никто другой. Со своей стороны, хотя я и не хотел себе в этом признаться, я надеялся в глубине души, что рано или поздно моя нежная сдержанность по отношению к ней будет вознаграждена. Тихая атмосфера курорта располагала к подобным мечтам. Нас окружали покой и безмятежность. Мария Кораль и я были единственными молодоженами среди всех этих больных людей. Многие обитатели курорта, как я потом узнал от официанта, никогда не покидали комнат, а некоторые из них даже постелей, дожидаясь своего смертного часа. И кроме нас двоих никто не доходил до конца сада во время прогулок, разве что кого-нибудь возили туда в колясках или доводили под руку заботливые слуги. Среди этого общества человеческих развалин я подружился с престарелым математиком, который представился как изобретатель нескольких революционных открытий, почему-то проигнорированных правительством. Он разглагольствовал о непрерывном движении и, переливая из пустого в порожнее, как никто умел толочь воду в ступе. Беспорядочность мыслей и невнятная речь придавали его рассказам поэтичность детской легенды. Познакомился я также с престарелым политиком-радикалом, который заставил меня слушать рассказы о его многочисленных любовных похождениях, несомненно, являвшихся плодом его необузданной фантазии, вызванной длительным заточением на курорте, порождением одиночества, проросшего, словно вьюнок, на потрескавшихся стенах заброшенного монастыря. Как-то раз перед заходом солнца мы сидели с ним сонные на террасе. Сад выглядел пустынным. И вдруг из-за густо посаженных, стриженых кипарисов с решительным видом возникла Мария Кораль, в одиночестве гулявшая по саду. Политик мгновенно водрузил на нос очки, дернул себя за остроконечную бородку и, подтолкнув меня локтем, сказал:
— Поглядите, какой бутончик!
— Эта дама — моя жена, — ответил я.
V
Занималась заря, и чистое, безоблачное небо рассеяло разреженный полусвет на пустынные улицы. Автомобиль остановился на повороте улицы, и два человека в пальто, предохранявших их от утренней прохлады, вышли из машины, одновременно взглянув на свои ручные часы. Не проронив ни слова, они подошли к полицейскому в униформе, который стоял у подъезда, охраняя вход. Полицейский встал по стойко «смирно». Один из подошедших достал из кармана кисет с табаком и бумагой и предложил остальным закурить. Полицейский принял угощение, и несколько минут они молча скручивали сигареты.
— Это произошло у вас на глазах? — спросил обладатель кисета.
— Нет, инспектор. Мы услышали взрыв и сразу бросились сюда.
— Свидетели есть?
— Пока нет, инспектор.
В окнах соседних домов из-за жалюзи и занавесок выглядывали лица любопытных. Нетвердой походкой к мужчинам подошел тучный, немолодой сторож, волоча за собой палку с острым наконечником, которая казалась неотъемлемой его частью. Прокуренные усы сторожа уныло обвисли, глаза таращились, а нос был багрового цвета.
— А, явились. Очень кстати, — сказал ему инспектор.
Сторож молчал, пряча лицо под козырьком своей фуражки.
— Назовите мне ваше имя и номер. Вы же едва держитесь на ногах.
— Я немного вздремнул, сеньор. В моем, возрасте, сами понимаете… — оправдывался сторож.
— Вздремнул? Вы хотите сказать, налакались! От вас несет за версту.
Пока инспектор записывал имя и номер провинившегося сторожа, с грохотом подкатила карета «скорой помощи». Из нее вышли два заспанных санитара, открыли заднюю дверцу кареты, вытащили оттуда носилки и прямо на тротуаре стали неторопливо их раскладывать. Затем подхватили с двух сторон и, шаркая ногами по земле, направились к стоявшим в отдалении мужчинам.
— Сюда?
— Да. А кто их вызывал? — поинтересовался инспектор.
— Слуга, — ответил полицейский.
— Раненые есть? — спросил один из санитаров, почесывая небритый подбородок.
— Нет.
— Зачем же тогда нас вызвали?
— Есть мертвый. Следуйте за нами, — приказал инспектор, входя в подъезд.
Возвращение в Барселону вернуло нас к почти забытой действительности. Сойдя с поезда после долгого отсутствия, я сразу почувствовал, как накалена в городе обстановка, вызванная разразившимся кризисом. Вокзал кишмя кишел попрошайками и безработными, предлагавшими свои услуги пассажирам. Оборванные ребятишки шныряли по перрону, выклянчивая у всех милостыню; уличные торговцы громко зазывали покупателей, жандармы следили за прибывающими поездами и шеренгами выстраивали нищих переселенцев. Дамы из благотворительных обществ раздавали им сдобные булки, которые несли в корзинах их слуги. Повсюду на стенах и заборах были развешаны разные лозунги, призывавшие главным образом к выступлениям и забастовкам. По пути к дому нам повстречалась небольшая демонстрация рабочих, требовавших повышения заработной платы. Они забросали камнями какой-то автомобиль, из которого с визгом выскочила дама с окровавленным лицом и скрылась в подъезде.
Мое пребывание на курорте было небольшой интермедией, и теперь здесь, в Барселоне, передо мной вновь разворачивалась трагедия с той же остротой и ненавистью, скорбно и бесцельно. После долгих лет постоянной жестокой борьбы все борющиеся силы (рабочие и предприниматели, политики, террористы и конспираторы) прекратили отстаивать свои позиции, забыли о своих целях, отказались от своих завоеваний. Скорее объединенные антагонизмом и скорбью, чем разобщенные идейными разногласиями, мы, испанцы, беспорядочной толпой нисходили по перевернутой лестнице Иакова (ступени которой являлись местью за месть, а уток — запутанным клубком доносов, репрессий и измен), в ад непримиримости, основанной на страхе и преступлениях, порожденных отчаянием.
Как только мы переступили порог нашего нового жилья, Мария Кораль принялась усердно переставлять мебель в соответствии с нашим независимым сосуществованием, навязанным ее волей. Не без злобы — ее перестановка разрушала тщательно созданную мною меблировку — смотрел я, как она передвигала мою кровать — почему бы не свою? — из нашей общей спальни в темную комнату. Она великодушно предоставила в мое распоряжение половину двустворчатого платяного шкафа и отдала в мое личное пользование маленькое кресло, два стула и торшер. Меня приводило в бешенство ее пренебрежительное отношение к той гармонии, которую я создал, обставляя нашу квартиру. Но, поразмыслив как следует, я пришел к выводу, что так даже будет лучше. Между нами сохранялись прежние отношения, и жизнь потекла спокойно и невозмутимо. Теперь мы виделись еще реже, вернее, почти совсем не виделись, но хотела она того или нет, ее присутствие в доме ощущалось постоянно: запах духов, свет, проникавший сквозь щели ее двери, доносившаяся из-за стены мелодия, напеваемая ею, вздох, кашель.
