Бертран Блие - Вальсирующие, или Похождения чудаков
Новенький, пожалуй, огорошен. Смотрит на нас, как малыш, потерявший веру в рождественского деда, но вдруг убедившийся, что он существует. Да к тому же у того в мешке лежит подарок – женщина. Тепленькая. На все готовая.
– Здесь мы делимся всем, – говорю ему.
Он решительно встает. Хочет что-то сказать, но потерял дар речи. За его спиной Мари уже закрыла ставни.
– Нам это доставит удовольствие, – добавляю я. – Твоя мать была… то есть она потрясающая женщина…
Он поворачивается к дому, тихо подходит к нему: почти отступает.
– Деваха особо недурна сзади, – бросает ему Пьеро. – Советую попробовать…
Жак пытается улыбнуться, рассчитывайте, мол, на меня, затем входит в дом. Темнота поглощает его.
Тогда мы – да здравствует жизнь! – подливаем себе кофе в чашки, делаем бутерброды, где столько же хлеба, сколько и масла. За спиной благодаря нам вершится доброе дело. До сих пор мы в этой поганой жизни поступали скверно. А надо видеть и положительную сторону вещей. Перед нами молодой человек, вышедший из тюрьмы и неизвестно за что туда посаженный, не шибко опрятный, короче – обычный мужчина двадцати лет, когда можно на что-то надеяться. Хочется, чтобы он искупил вину, начал серьезно работать и обрел место в обществе. Так вот, чтобы помочь ему на этом пути – а мы хорошо разбираемся в такого рода проблеме (правонарушение, мелкие кражи), – мы и встретили его у выхода, протянув руку помощи, предложив свою дружбу. А для того чтобы внушить ему веру в жизнь, принимаем его на лоне природы и подкладываем к прогретой солнцем девушке, отнюдь не недотроге, хорошо выдрессированной, к одной из тех, которые, познав беду, хорошо понимают тех, кому плохо на свете. Ей тоже, однако, невесело жилось! Нет, право, это доброе дело, законно можем гордиться собой. Закуриваем первую сигарету после завтрака. Эта сигарета как раз вовремя отобьет воспоминания о сахаре и кофе.
Начинается прекрасный день. Канал становится настоящим зеркалом. Нам спокойно, мы расслабились, наша совесть чиста, пребывая в полном покое. Смелые воробьи слетаются на середину скатерти, чтобы поклевать крошки.
Но… Почему ничего не слышно за ставнями? Это же ненормально!.. Напрасно прислушиваемся – ни малейшего скрипа, ничего! Чем они там заняты? Бесшумно встаем и подходим к дому на цыпочках. Прижимаемся к ставням… По-прежнему ничего. Даю слово, они молчат… Нет… Раздается еле слышный шепот… Да, это тихо говорит Мари-Анж. О чем она ему болтает? О родах матери? О своих отношениях с доберманом? Слова долетают до нас вразброд… А тут, на наше несчастье, мимо проплывает баржа, настолько нагруженная, что должна задевать дно. Моряк как-то странно смотрит на нас… Отлипаем от ставен и расслабляемся. Баржа удаляется, скрываясь за тополями. Мы снова можем вести себя как хотим.
Мари-Анж больше не говорит… Лишь шепчет на ухо, и так тихо, что, даже будь мы с ней в постели, ничего бы не услышали… Ждем… До нас доносится, впрочем, какой-то шум… Мы переглядываемся с улыбкой. Ладно! Все идет нормально, все на своем месте, земля вертится… Возвращаемся к столу, чтобы погрызть фруктов… Можно вытащить удочки и проверить, не заглотнула ли рыбка крючок.
Внезапно так и застываем на месте… Удивленно переглядываемся… Не может быть, верно, Пьеро? Он страшно побледнел под своим загаром. Возвращаемся к ставням. Снова прижимаемся ушами… Мы их втискиваем в дерево… Не может быть! Повторяется стон! Настоящий томный вздох. Вздох женщины на фоне скрипа пружин… За этими ставнями находится одна Мари-Анж, – значит, это она. Но вот она начинает стонать. Оказывается, нашей шлюхе нравится эта работа! Честно говоря, терпеть становится невыносимо. На кого же мы похожи в этом деле? Нас даже не позвали на крестины! О-ля-ля! Вопли становятся все громче. Вопли сменяются хрипом. Она рычит, сжав зубы. Эта сука буквально разбушевалась и даже не старается задушить свои крики! Впервые слышу подобное!.. Жанна бы не посмела издавать такие звуки! С нею мы слышали музыку, а не вопли при родах. Даже прислуга-бретонка так не вопит на работе! Никогда я не ощущал такой горечи во рту, никогда у меня не были такие влажные руки, такой сопливый нос, такие грязные брюки… Мы с Пьеро чувствовали себя в полном дерьме, прислушиваясь к руладам нашей так называемой подружки.
А тут эта развратница стала звать нас! «Жан-Клод! Пьеро! Получилось! Я кончила!» В довершение всего, оказывается, мы должны были радоваться ее счастью! «Жан-Клод! Пьеро! Идите сюда!» Она хотела, чтобы мы присутствовали на торжестве. Чтобы мы держали ее голову, когда она испытывала восхитительные боли. Мадам хотела иметь свидетелей чуда. На слух ей было мало! Эй ты, бабища, зови-ка маму и папу в кресле! Они будут в восторге, что Бог послал им такую музыкальную дочь, такую зычную кукушку!.. Мы не хотим туда идти, но и не уходим. Не знаю, что происходит, но мне охота побродить. Я испытываю желание броситься через поле куда подальше, чтобы не совершить двойное убийство. Пошли, мой старый Пьеро! С азбукой покончено! Только подумать, сколько труда мы положили на то, чтобы вернуть зрение слепому! Сколько дней и ночей на это ушло!
Пересекая поле, мы имели полное право так думать. Мы метались, как звери в клетке. Деревья были ее прутьями. А мы выступали в роли двух расстроенных рогоносцев. Я готов был испепелить первую же попавшуюся нам по дороге собаку, чтобы она, поджав хвост, сбежала подальше. А вы, вороны, заткнитесь, иначе мы забросаем вас камнями! Встреченный здоровенный мужик с телегой неодобрительно поглядел на нас. Мы спросили его, не желает ли он получить для всей семьи наши фотографии с автографами. У нас, мол, есть превосходные. Но мы так и не узнали, сколько у него детей. Мрачно посмотрев на нас, сей набитый пивом бурдюк взял в руки вилы и пошел на нас. Пришлось пуститься наутек.
В конце концов он отстал. Мы падаем около канала, высунув языки от усталости. Глядя в воду, рассматриваем свои рожи типичных рогоносцев, которых можно найти между Рейном и Роной. Внезапно прислушиваемся. Голос! Ее голос! Голос женщины, которую мы так любили. Она истошно зовет: «Эй, вы! Жан-Клод!.. Пьеро!.. Где вы?»
Конечно, она нас находит, бросается, как безумная, в нашу сторону. Мы видим только маленькую фигурку в застиранном платье, которая устремляется к нам с другого конца канала. И вот она уже все ближе, ближе, выставляя напоказ ноги, бедра, волосы. Падает между нами, красная от волнения, обнимает за шею, так что мы чувствуем ее дыхание, и улыбается нашему отражению в воде канала.
– Все было пурпурно-красным, – говорит она, вся дрожа. – С белыми просветами. Волосы жгли меня, становились дыбом на голове. Ногти были в огне. Мне казалось, что я вулкан, который начинает выбрасывать лаву.
– Ты нам надоела, – отвечаем мы ей.
Она зажимает нам рот.
– Уйми свои половые железы!
А наша разгоряченная Офелия продолжала смеяться.
– Я иду обратно, – крикнула она.
И поплыла безупречным кролем.
* * *Мы разлеглись на берегу, не говоря ни слова, куря, в полном безделье, как два болвана. Даже мухи стали проявлять к нам интерес. Жирная эльзасская синяя муха с трудом взлетает, наполняя воздух жужжанием.
Вначале мне казалось, что я ровным счетом ни о чем не думаю. Но довольно быстро убедился, что все как раз наоборот, что думаю о массе вещей, но вижу их смутно, словно сквозь ярмарочную пыль.
Рука моя вяло плещется в воде. Тут же мой приятель, лежащий на боку. Лицо его мне видно за редкой травой. Этот мудак жует одуванчик и играет с божьей коровкой.
Было еще желание нырнуть в воду и поплавать с часок. Потом сбежать на нашей «диане», сказать «чао» влюбленным, которые могли остаться одни на всем свете. Можно было заехать в Пьюи к неким пенсионерам часовщикам-ювелирам, чтобы сообщить им добрую новость: «Здрасьте, мол, дамы-господа. Ваша девчонка пристроилась. Послушали бы вы, как она мяукает. Откройте жалюзи, у вас дышать нечем!» Мы подкатили бы старика с накинутым на плечи пальто, чтобы не простыл, к окну. Тогда бы он мог услышать трубные звуки с немецкой границы. Голос задыхающейся от экстаза Мари-Анж… Неподвижные Виктуар и Грегуар смогут таким образом присутствовать на слух при великом лишении невинности их дитяти, их единственного сокровища…
«Знаете, месье, как трудно пережить отъезд дочери, бросившей нас одних. Мы ведь столько лет всем жертвовали ради нее. Муж даже здоровья лишился. Но в один прекрасный день она хлопнула дверью, сами не знаем почему, и оставила на годы без известий о себе! Смотрите, он так и не поправился, видите, в каком он состоянии! Закройте окно, иначе он простудится. Придется уложить его в постель…» От волнения тот сморкается в кружевной платочек. «Расскажите о Мари-Анж, – просит она. – Расскажите, месье, о моей девочке… Вы ее друзья?.. Надеюсь, она счастлива?» Тогда я указую перстом на темное небо: «Послушайте!» И она внемлет фантастической мелодии эльзасского совокупления. Звуки его проносятся через горы, подобно благостной вести. «Надеюсь, это приличный человек, – говорит она, одобрительно кивая. – Кто-нибудь из молодых чиновников?» И перезрелая бабенка так и вздрагивает в своем халате из штофа. «Да, мадам, это высокопоставленный чиновник. Он многого достиг. С детства проявлял благоразумие. Вплоть до принятия присяги». Усики над губой благородной мамаши покрываются потом. Влажны и крылья носа, складки на лбу. На голове у нее редкие волосы. Тогда, чтобы усилить эффект, я добавляю: «Надеюсь, ты совсем голая под своим флагом?» Она вся порозовела от удивления, от невообразимого волнения. Ну чистая монашка!.. Ее глухарь смотрит на нас своими огромными глазищами, и меня не покидает ощущение, что он забавляется. Край рта у него кривится, и он вдруг подпускает громкий трубный звук. Расстроенная, она толкает его кресло ногой. Папаша «тик-так» пересекает все помещение и врезается в камин. В тот же момент часы отбивают один раз, словно объявляя первый раунд. Тогда старый забавник награждает нас, болельщиков команды Тулузы, новой фанфарой…
