Альфредо Конде - Грифон
Он приготовил салат со старанием человека, которому совершенно нечего делать и которому предстоит провести долгие тоскливые часы в одиночестве. Потом он сел и не спеша съел салат. После душа он почувствовал аппетит, впрочем, этому способствовала и прогулка, а кроме того, он ведь еще не обедал, и тогда он решил взбить несколько яиц и приготовить французский омлет. Он открыл банку макрели, перемешал консервы со взбитым яйцом, выпил пива и таким образом постепенно восполнил недостаток калорий, что и требовалось сделать. Несомненно, его аппетиту способствовало также и мучительное волнение, которое он испытывал. Он слишком много думал о Клэр, он желал ее сильнее, чем считал нужным, и это было плохо: ему оставалось провести в Эксе совсем немного дней, а то, как развивались события, менее всего приближало его к заветной цели. Когда он завершил свою трапезу, он уже совершенно высох и вновь ощутил жару, жару и послеобеденную сонливость. Он пошел в спальню, бросился на кровать и заснул глубоким сном.
* * *Проснулся он, когда уже стемнело и стало свежо. Сначала он почувствовал холод, от которого начал пробуждаться, и понял, что надо залезть под простыню, но ему не хотелось двигаться; потом он все-таки решил это сделать, чувствуя, однако, что от резких движений может проснуться окончательно; и тогда он задумал сделать все постепенно: сначала отодвинулся на край кровати, затем приподнял простыню, освободив себе место, потом засунул под простыню ногу и наконец залез под нее весь, ощутив мягкую свежесть ткани. И все-таки он проснулся. Понемногу он стал осознавать, что день подходит к концу, ощутил прохладу летнего вечера, услышал пение птиц, которые выводили свои трели, прячась в листве платанов на площади перед дворцом Архиепископа; так громко поют птицы в предвечерние часы, когда их охватывает страх перед наступающей темнотой, перед исчезновением дневного чуда — солнца, когда все превращается в мрак. Он понял, что этот день полностью потерян для него, и со страхом подумал о долгом воскресенье, что ждет его впереди.
Он встал и пошел к холодильнику. После сиесты ему всегда хотелось есть, и теперь он очень надеялся найти какой-нибудь апельсин, чтобы наполнить рот его кисло-сладким соком и заглушить неприятный горьковатый вкус, который бывает во рту после сна. Апельсинов не было, и он удовольствовался бананом и несколькими крупными абрикосами, которые, вероятно, долго хранились в какой-нибудь здешней холодильной камере. Он вспомнил о письме, все еще лежавшем на ночном столике, вернулся, чтобы взять его, и прямо там, уплетая сочные абрикосы, возобновил чтение с того места, где он его бросил. Потом, еще раз пробежав текст глазами, он перечитал некоторые места и наконец прочел все до конца.
* * *…которые посему вполне могли показаться притворными. Я прочел ему молитвы, коими Церковь наша помогает сынам своим праведно отойти в мир иной, и тут поднялся к нам альгвасил, ибо наступило уже утро. Услышав, что тот вошел, осужденный приблизился к нему и спросил, настал ли уж час, на что тот ответил, что да, настал. Тогда он попросил, чтобы вошел Секретарь, и, когда тот вошел, сказал ему: «Добро пожаловать, Ваша Милость, ибо я исполнен решимости и готов принять смерть свою, и то, что Ваша Милость прибыли сюда, дабы даровать мне ее, великая для меня честь. Как видно, приговор сей не с неба ниспослан, и я принимаю его как наказание недостойному моему телу, а не как осуждение души моей. Пусть Ваша Милость скажет всем служителям Его Величества, имевшим отношение к сему делу, что я целую им руки, прошу у них прощения, ежели чем их обидел, ежели во гневе что им сказал, и, коли встречусь я с Его Божественным Величеством там, на небесах, буду просить Его, чтобы воздал Он каждому из них по заслугам, и пусть они не беспокоятся, я буду просить за них пред Господом нашим и за Его Величество тоже молить буду, дабы знал Господь, сколько он всего совершил и может еще совершить. Сеньор, я столь глуп, что до сего часа так и не ведаю, за что меня осуждают, а посему прошу Вас прочесть приговор, дабы прояснить мне сие, и пусть прочтут его не один, а много раз перед всем миром и, коли надо, пусть огласят его во всеуслышание; ибо не желаю я более жить ни минуты, будучи столь виновен в тяжких грехах». Он сказал все это на едином дыхании, не возвышая голоса, но и не понижая его, спокойно и твердо, и я испытал при этом не только восхищение, но и недоверие к последним доводам его речи, к чему я, впрочем, уже привык, порешив оставить попытки дойти до сути сего разума, который, отнюдь не превосходя моего, был столь от него отличен. Видя, как с ним обходится Секретарь, мы догадались, что он, видно, человек знатный, и то, что Ваша Милость теперь требует от меня рассказа о его последних часах, укрепляет меня в моих догадках относительно личности усопшего. Мы немало удивились, когда господин Секретарь ответил ему, что да, он зачтет ему приговор, но при этом никто более не должен присутствовать; и посему мы все удалились, и он прочел его наедине с осужденным в такой тайне и столь тихо, что никто из нас так и не узнал, за какое преступление и кто его осудил. И лишь когда чтение, по всей видимости, завершилось, а быть может, и в середине его, — хотя вскоре после того, как это произошло, дверь отворилась и Секретарь вышел, — вдруг раздался крик, протяжный и подобный рыданию, в котором, однако, можно было разобрать: «Ооооооооооо, негооооодяй!» Через какое-то время дверь отворилась, и я вошел, и в моем присутствии он молча подписал приговор. Следом вошли альгвасилы и охранники, что там находились, и в присутствии всех нас он сказал: «Ввиду близости моего смертного часа я, прежде чем предстать пред Господом нашим, заявляю, что никогда на протяжении всей моей жизни не имел я дерзости, желания или намерения совершить предательство пред Господом нашим, и все содеянное мною было в защиту Его и истинной веры, в коей был я воспитан под сенью епископата Компостелы, который я чту и коему остаюсь предан». Он умолк, и тогда я именем Крестовой Буллы отпустил ему грехи и сказал ему, что по ней получает он полное их отпущение, но прежде исповедовал его, оставив, как положено, отпущение грехов на последний час.
Едва я закончил, он сам позвал палача и сказал: «Входи, добрый человек, входи, ведь во всей Земле моей не нашлось ни одного такого, как ты. Добро пожаловать, — так сказал он ему, — ведь ты избавишь меня от печали и скверны». — «Я всего лишь исполнитель, сеньор», — сказал палач; и страдалец ответил на это: «Не говори так, ради Господа, ибо ты пришел, чтобы свершить деяние, достойное всяческой хвалы, и Господь вознаградит тебя, ведь ты пришел наказать и отметить худшему из людей, ступавших когда-либо по этой земле». Он сказал это, не отводя глаз от орудий, что принес с собою палач, а после молвил, к нашему великому удивлению: «Я должен лечь на эту доску? Я лягу сам, коли это необходимо». — «Нет, сеньор, в том нет нужды». — «Тогда, дружище, делай свое дело и установи ее, как следует».
Сказав это, он обнял нас всех, одного за другим, и, дойдя до меня, сказал: «Падре, да передаст Ваше Преподобие это объятие той госпоже и да попросит у нее прощения за то, что провела она столько времени в таком дурном обществе, как мое».
Палач связал ему руки, положив их одна на другую, но так, чтобы он мог поднять их вместе, и, когда ему на шею накинули веревку, мы сказали, чтобы он закрыл лицо платком, который мы ему подали, дабы не лицезрел он сие скорбное зрелище, но он не принял повязки, сказав: «Я желаю видеть глаза Ваших Милостей». Когда палач продолжил свое дело, он начал читать miseremini mei saltern vos amici mei quoniam manus domini tegitit me… [133] Я прочел ему из Евангелия от Иоанна и от Луки 1oquente Jesu [134], и, увидав, что в одной руке у него святая свеча, а в другой — распятие, мы забрали их у него, дабы он не поранил себе лица, ежели поднимет руки. И после свершил палач свое дело, и мучения страдальца длились четверть часа или даже менее того, и при том не пошевелил он ни рукой, ни ногой, ни головой, ни каким другим членом своим, и казалось, будто высечен он из мрамора или из галисийского гранита, и лишь по отсутствию дыхания узнали мы, что он отошел. Requiescat in pace [135].
Мадрид, января месяца восемнадцатого числа 1598 года. Скончался он в понедельник четырнадцатого ноября в семь часов утра.
Селестино де Пастрана
* * *Чтение письма растревожило Приглашенного Профессора. Только этого и не хватало для завершения впустую прошедшего дня. Человек неисправим, и он всегда придумает себе некую догму, при помощи которой можно скрыть свою собственную тревогу и породить ее в душе других. Странные тени заполнили его жилище, а перезвон колоколов близкого собора привел его в полное замешательство. Кто же был этот человек, умерший без суда и следствия, и кто был негодяй, о котором он кричал в своем бессилии? Устав попусту тратить время, теряясь в догадках, которые полностью находились во власти его фантазии и зависели лишь от его воображения или, во всяком случае, от его умения усложнять себе жизнь, терзаясь из-за людей, с которыми он даже не был знаком, Профессор решил одеться и пойти погулять. Но он еще немного задержался; одеваясь, он вдруг застыл, размышляя на этот раз не об отдельном человеке, казненном, по всей видимости, по прямому указанию Филиппа II, а о такой абстракции, как всевластие человека, считающего себя вправе держать отчет лишь перед Богом и Историей, то есть не держать отчет о содеянном ни перед кем, даже перед собственной совестью, возможно, потому, что у него ее вовсе не было, а если и была, то, очевидно, достаточно деформированная, извращенная под влиянием какой-то психологической особенности патологического свойства, полностью освобождавшей его от какого бы то ни было чувства ответственности, осознания своей вины или греховности. Было бы в высшей степени странно, если бы такие дела вершили люди незлонамеренные! Люди, способные подписывать или отдавать приказы о смертной казни и при этом спокойно завтракать, обмакивая в молоко поджаренный хлеб или же лакомясь изысканными канапе и восхитительными бисквитами, время от времени отрываясь для этого от своего главного занятия — отправлять людей на казнь. Профессор вышел на улицу, намереваясь напиться — в одиночестве или в компании, при помощи вина или ликера, с завершающим аккордом или без такового.
