Елена Толстая - Очарование зла
— Хотите? Отменный коньяк. У меня зять работает на коньячном заводе, так это оттуда…
* * *Вера может называть его старым ослом. Да, конечно, никто в конце двадцатого века всерьез не может верить в идеи Маркса и Ленина! Хорошо ей писать такое, пьянствуя в Кембридже, — если только она действительно пьянствует, а не дразнит его по своему обыкновению…
Если он перестанет верить, ему придется напоследок впустить все эти призраки в свою жизнь. Призраки людей, которых он выследил и убил. И они придут требовать своего: Рейсс, Кривицкий… и еще некто поручик Кабанец. Но некий поручик Кабанец — это воспоминание он приберег на потом. Пусть сохраняется в неприкосновенности для самого последнего письма.
Итак, Кривицкий. Не стоит отвлекаться. Да, не стоит отвлекаться.
Кривицкий.
Он улетел в Америку. Он и его семья: жена и сын. Болевич не сумел снять его с поезда. Глупо вышло. Хотя, в общем, не так и обидно. Болевич впоследствии наводил справки: этот Мопэн, черт бы его побрал с его бульдожьей рожей и неповоротливыми ухватками, возглавлял один из самых успешных отрядов Сопротивления. Рекордно малое число погибших. В шестидесятые был еще жив, держал в Монфоре, недалеко от Парижа, лавочку скобяных товаров и избирался в муниципалитет своего микроскопического городка.
В Америке Кривицкий написал мемуары. Вообще считается, что сочинение мемуаров — занятие для стариков. Когда тем в преклонные годы нечем заняться. Нанимают секретаршу с крепкой попкой и шустрыми пальчиками и диктуют ей разные откровения касательно политики и секса, а она стрекочет на машинке, называет тебя «мосье» и время от времени звонит, чтобы принесли чаю или какао. Кхэ-кхэ.
Однако революционеры имеют обыкновение писать мемуары когда придется, в любой момент, как выпадет передышка. Манон Ролан, например, написала изрядный том в тюрьме, ожидая гильотины. Кстати, живенько получилось.
У Кривицкого вышло куда менее «живенько». Кое-что вызвало у Болевича сильный протест. Например, Кривицкий утверждал, что Рейсс был идеалистом, настоящим коммунистом. Возможно, когда-то так оно и было, но потом он стал самым настоящим предателем. Оправдывая его, Кривицкий оправдывал себя. Не более того.
Мотивация предательства не важна. Они оба перешли на сторону врага и стали представлять опасность. Они оба слишком много знали. Советская Родина не могла позволить себе иметь в тылу таких людей.
Кривицкого Болевич выслеживал по всему миру почти пять лет. И выследил — в Вашингтоне. Когда Кривицкий вдруг уловил чей-то пристальный взгляд — случайно, на улице, — он вздрогнул и побледнел. В этот миг Болевичу стало почти жаль его. Он сунул сигарету в угол рта и усмехнулся. Жалость соединилась в его душе с ликованием: погоня закончена! Чувство, не сопоставимое ни с чем.
Болевич жил в Америке уже несколько месяцев. Наводил справки, а вечерами сидел в клубах и слушал джаз. Ему не было одиноко. Он давно существовал внутри некоего кокона: его внутренний мир был скуп, строг и недоступен для посторонних. Вера давно ушла из его жизни. Жила в Англии, была задействована в некоторых операциях, весьма далеких от тех, что поручали Болевичу. Он почти не вспоминал ее.
Бесси Смит не выступала. Выступала другая черная певица — Билли Холлидей. Билли была невероятно женственна и вместе с тем держалась по-мужски: пила из бутылки, курила, громко и грубо хохотала. Она носила белое. И в волосах — белые цикламены. Ее голос проникал в такие глубины человеческой чувственности, что становилось страшно. Она держалась свободно, отрешенно, по десять раз начинала и бросала одну и ту же песню, смеялась хрипловато. Когда Билли пела, хотелось любви. Хотелось не ее, не саму певицу, но какую-то неведомую женщину. Несбывшуюся. Может быть, Веру. Несколько раз Болевич позволял себе представить Веру — поблизости, в табачном дыму. Они вдвоем слушали бы Билли и молчали. Иногда для любви довольно и этого.
А иногда — и мало…
Нью-Йорк нравился Болевичу еще больше, чем Москва. Сходство имелось, но Нью-Йорк был уютнее, теплее. Более обжитой, словно засиженный мухами, что ли. Иногда некоторая неряшливость не мешает. Даже странно. Болевич прежде так никогда не считал, а вот в Нью-Йорке это осознал.
Квартира Кривицкого в Нью-Йорке была, впрочем, исключительно чиста. Там хозяйничала не жена, а приходящая горничная. Все вымыто и блестит. Скучно. Никаких русских книг или икон, ничего, что напоминало бы об эмиграции. И все равно скучно.
Да, и никакого джаза…
В Европе уже шла война, когда Болевич наконец получил соответствующие приказы касательно своего «подопечного». В тот же день Болевич показался Кривицкому. Старые боевые товарищи, они почти сразу поняли друг друга. Кривицкий не поехал к жене и сыну в Нью-Йорк, остался в Вашингтоне. Болевичу не составило труда отыскать его в гостинице.
Они встретились.
— Не надоело бегать? — спросил Болевич, вламываясь в номер и бесцеремонно усаживаясь в кресло.
Кривицкий не ответил. Подошел к бару, вынул бутылку виски.
— Хотите?
— А вы любите виски, Кривицкий? — удивился Болевич.
Кривицкий покачал головой:
— Вообще-то нет. Жуткая гадость. Хуже только шнапс. Нужно быть немцем, чтобы без содрогания пить шнапс.
— Да-с, — сказал Болевич, — доводилось. Ладно, черт с вами, давайте виски. Больно уж бутылка красивая.
— А вы, конечно, предпочитаете коньяк? — прищурился Кривицкий.
— Предпочитаю, — не стал отпираться Болевич.
— Армянский?
— Французский…
Они сидели в креслах, два не слишком юных, два весьма цивилизованных человека, и у одного из них был револьвер, а второй все время думал об этом.
Забавно. Болевич вообще не думал о том, что ему предстояло сделать. Вполне искренне наслаждался хорошим номером, мягкой мебелью, приличным виски.
— Не трогайте жену и сына, — сказал вдруг Кривицкий.
— Собственно, это я и пришел вам предложить, — сказал Болевич.
Кривицкий глянул ему в глаза.
— Вы ведь можете обмануть? — выговорил он.
— Могу… Но обещаю вам: я приложу все силы к тому, чтобы они сдержали слово. Они не тронут ни ее, ни мальчика.
— Хорошо, — кивнул Кривицкий медленно и отставил стакан. — Что я должен делать?
— Две записки. Семье и адвокату. Придумайте причину, которая не позволяет вам больше оставаться в живых.
— Хорошо, — сказал Кривицкий. И вдруг мучительно улыбнулся: — Не подглядывайте.
— Хорошо.
Болевич встал. Кривицкий услышал, как он щелкнул револьвером. Покосился через плечо:
— Я же сказал, что напишу. Что вы лязгаете железом?
— Видите ли, — любезным тоном отозвался Болевич, — вы очень опасны. Не думайте, я глубоко уважаю вас! Вы отняли у меня пять лет жизни своей беготней. Ни один человек не ухитрялся обманывать меня так долго и так регулярно. Вы сильный противник, понимаете? Поэтому я до последнего буду ждать подвоха.
— А, — сказал Кривицкий, небрежно отворачиваясь, — в таком случае хорошо. Только не подглядывайте. С детства ненавидел, когда смотрели, как я пишу.
Болевич отошел к окну. Внизу ходили люди, росли деревья, проезжали автомобили. В ушах при виде этого движения, неровного и постоянного, как бы отрешенного от душевных бурь, происходивших в уединенном гостиничном номере, начинал звучать голос Билли. Белое Платье, белый цикламен в волосах, белый порошок — каждый вечер… Как многие женщины, обожаемые мужчинами, она была страшно несчастлива в любви. Что-то было в ней от Марины.
Он качнул головой. В любой одаренной женщине он начинал видеть сходство с Мариной. Несовместимость поэта и жизни. Несовместимость великой женской души и обычной мужской любви.
Больше всего на свете ему хотелось бы быть рядом с Верой. Сидеть со своей женщиной, с женщиной, которая полностью ему подходит — своей обычностью, своей невеликостью, если угодно простотой, — и слушать Билли. Билли и Марина — по одну сторону, Болевич и Вера — по другую.
Так было бы хорошо. Так было бы правильно.
— Готово, — донесся тихий голос Кривицкого. — Давайте револьвер.
Болевич вынул из кармана маленький пистолетик.
— Извольте.
Кривицкий посмотрел на маленький револьверчик, как бы свыкаясь с ним. Потом поднес к виску и мгновенно выстрелил.
Звук получился очень тихий. Болевич перешагнул через тело и осторожно вышел из номера. Никто ничего не заметил.
* * *В самоубийстве Кривицкого никто не усомнился. Болевич сдержал слово — не заглянул в предсмертные записки. А советские товарищи сдержали другое слово и не тронули ни жену, ни сына Кривицкого.
Болевич сражался с человеком, который был сильнее и умнее, — и победил. Он выполнил все обещания, данные побежденному врагу. Назовем это причиной иметь чистую совесть, сказал он себе.