Франсуа Каванна - Русачки
Хочешь белье постирать. Начинаешь искать ведро. То есть рыщешь под всеми койками. Ждешь, конечно, когда мужик застрянет в сортире, чтобы искать, иначе он тебе не позволит. В конце концов, находишь ведро, допустим. Вытаскиваешь его на свет Божий, обвито оно толстыми складками страшенной гнили. Выливаешь через окно протухшую эту воду со всеми бесчисленными животными, зародившимися в настоявшейся, промариновавшейся грязи, идешь к мойке наполнить ведро водой, а это, быть может, за несколько сот метров, все зависит от того, в каком конце лагеря ты проживаешь, ополаскиваешь ведро, приносишь свежей воды, начинаешь окунать в нее свои бесценные лохмотья. Ах да, забыл, белье-то того лентяя, промокшее, стекающее, кишащее и вонючее, кладешь ты его туда, откуда взял, но уже без ведра. Счастливый обладатель может и не заметить. Ну вот, после двадцати четырех часов вымачивания под койкой грязь твоя начинает отклеиваться. А ты уж припас горсть древесного пепла, взятого из-под печки. Бросаешь пепел в ведро, хорошенько перемешиваешь, ставишь все это на печку. Кипит. Кипит вовсю. Выдворенная из ткани нежным калием пепла грязь поднимается и скапливается корой, сотрясаемой мощными пузырями пара. Может случиться, что именно в этот момент, благодаря сопоставлению образов, происшедшему где-то в ловком уме предшествующего обладателя ведра, тот к тебе приставать начинает — ах ты, скотина! — и за этим последует драка, тогда ведро с бельем слетает с печи ударом лаптя… А может случиться, что лагерфюрер или же пожарники участка, делая свой обход, заметят, что на положенном месте ведро отсутствует, тогда объявляются поиски, ведро находят, разбрасывают белье по шлаку, возводят ведро в его официальную должность, и объявляется общее наказание для всего барака.
Но если ты прокипятил свою стирку благополучно, — такое тоже бывает, — относишь ее в барак с мойкой и начинаешь тереть — видел когда-то, как мама терла — маленьким кусочком глиняного мыла вместо марсельского{106}. Выходит оттуда ужасный сок, чувствуешь ты себя гигиеничным до героизма, развешиваешь чистенькое белье над своим тюфяком на веревке, места-то там в обрез, но ничего, обойдется. И вот уже ты годен еще на полгода.
Можно вообще-то и никогда не стирать, никогда не мыться. Есть и к таким подход. Видел я, как парней насильно сбрасывали в воду, раздевали их догола и оттирали песком, как кастрюльки, так от них разило, — бедные паразиты. Кое-кто выставлял напоказ свою грязь с надменностью какого-нибудь боярина, — таким был известный во всем лагере, вплоть до русачков, Фернан Лореаль, шорты которого, одеревеневшие от грязи и копоти, были одним из развлечений нашего барака.
* * *Если не считать клопов, мелкая живность нас не очень-то досаждает, и это вообще удивительно. Блох, например, никогда не было. Иногда только были телесные вши, что влекло за собой моментальную дезинфекцию всего содержимого барака — и людей, и вещей. Неотступная боязнь вшей гложет наше начальство. Вошь ведь может означать начало эпидемии тифа, этого лагерного бича[31].
Одолеть вошь — дело возможное, по крайней мере, — держать ее на почтительном расстоянии. А одолеть клопа — никогда! Возрождаются они из своего пепла как ни в чем не бывало! По ночам бегают по нас миллионами своих гнусных лапок. Сосут нас до белизны. Мы так выдыхаемся, что в конце концов засыпаем. Все хитрости они знают, гады. Сплю я на спине, с открытым ртом. Разбудил меня жуткий запах: клоп, нырнув в меня с потолочной балки, угодил мне прямиком в горло и там в отчаянии дрыгается и выпускает свой отвратительный сок, наполнявший его соковые железы. Воняет во мне этим раздавленным клопом в полную носоглотку, чувствую, как он старается подтянуться на моей миндалине, волосы мои торчком… Если ты давишь их шлепком, запах тебя выворачивает. Лучше о них забыть. Что вполне со временем удается.
Когда лагерь был впервые повален на землю, часть парней была эвакуирована, но только на время, пока не поставили его снова стоймя, — в лагерь, находившийся неподалеку отсюда, на Шейблерштрассе, это такая спокойная улочка, где-то между Баумшуленвег и Шоневайде. С одной стороны лагерь обрамлен каналом, который чуть дальше впадает в Шпрее. Лагерь этот принадлежал другой фирме. Он не такой грубый, как наш, вид у него менее пенитенциарный. Если и там тоже оправляешься по-семейному, то хотя бы есть стульчаки. Там даже душ есть. Лагерфюреры, — их там двое дежурят, по очереди, — воспринимают все не слишком трагично, а главное не принимают себя за эсэсовцев, несмотря на военную форму. Ребята с той фирмы немного потеснились, и нас рассовали по свободным пространствам.
С другой стороны канала, прямо напротив, виднеется другой лагерь, лагерь русачков, очень большой, кишмя кишащий.
Как-то, какой-то ночью, выныриваем мы из траншеи, — поливали на этот раз страшно. Русский лагерь аж полыхает. В двадцати метрах от нас мост, которым Кепеникер Ландштрассе перекинулась через канал, разрушен полностью, а так как потребовалось немало бомб, чтобы достичь этой цели, весь квартал оказался опять вверх тормашками. Просто чудо, что нашим баракам ничего не досталось, или почти что: разбитые стекла, зачатки пожара, с которыми мы быстро справились.
Но что же с лагерем по другую сторону от воды, с лагерем русским? Там совсем дела плохи. Пожар их одолевает, хрипит со все большим остервенением, видим, как они суетятся и вопят, чернявенькие такие штучки на фоне красного пожарища, — одни выскакивают из полыхающих бараков, бегут и на бегу полыхают, другие пытаются вернуться в огонь, наверняка чтобы спасти своих, оставшихся запертыми внутри.
Пьер Ришар, Поль Пикамиль, Боб Лавиньон, Раймонд Лоне, Марсель Пья, Луи Морис, Фернан Лореаль, Огюст, Коше, Бюрже, я сам, — в общем, весь наш бывший барак, вся наша гоп-компания, — чешем все вместе помочь парням. Ворота лагеря открываются через верх деревянной лестницы, — лагерь наш расположен ниже уровня улицы. Я карабкаюсь первым, натыкаюсь на что-то. Поднимаю свой нос — револьвер. Вот тебе раз!
На другом конце револьвера — лагерфюрер. Остальные набегают сзади, они ничего не видали, толкают меня прямо на эту хреновину, торопят вовсю.
— Какого ты черта застрял? Открывай ворота!
Потом разом все понимают. Лагерфюрер орет:
— Куда это вас так несет?
Ору и я тоже:
— Помочь тем парням напротив, не видишь?
— Nein! Sie bleiben hier!
Вы остаетесь здесь… Что это вдруг на него нашло? А я-то думал, что он ничего мужик. Пьер Ришар кричит:
— Вы спятили, что ли? Не будем же мы смотреть, как эти парни горят живьем и оставаться здесь сложа руки!
Отбрасываем его в сторону. Марсель Пья дергает ручку. Решетка закрыта на ключ. Лагерфюрер стреляет в воздух.
— Hierbleiben, habe ich gesagt!
— Да нет же, черт побери, мы не хотим никуда бежать! Поможем русачкам — и к себе! Вы бы лучше пошли вместе с нами, какого черта!
— Zurückbleiben!
Закрылся, как устрица. Поль Пикамиль тянет меня за рукав.
— Зырь сюда.
Этот лагерь был отгорожен не непроницаемым забором, а простой сеткой, как, впрочем, и русский полыхавший лагерь. А по другую сторону сетки, на тротуаре Шейблерштрассе, уже стоят силуэты в военной форме, с широко расставленными ногами и револьвером в руке. Что бы все это значило?
Лагерфюрер видит, что мы увидели. Он смягчается.
— Also verstanden? Nun, zurückbleiben, brav und ruhig. Gut?
А в это время пожар хрипит и трещит, языки пламени извиваются высоко в воздухе. Русачки больше не бегают в этом пожарище, они сгрудились перед ним, прижавшись к сетке, и смотрят, и стонут, и воют, бросаются наземь. А вдоль всей ограды, по узкой тропинке, свисающей над каналом, — незыблемые черные силуэты. Отсвечивают ярко начищенные сапоги.
А мы стоим как болваны. Вцепившись в нашу сетку, ничего не понимая в том, что делается. Огонь быстро свернулся, бараки из еловых досок для него только на один зуб, остаются одни головешки, мерцающие на ветру, вровень с землей. Из зябко сгрудившегося стада поднимается гул голосов… Поговорили мы между собой некоторое время, и вообще ведь все случилось так быстро… Хотел бы я все-таки разобраться, что там такое произошло. Спрошу потом у Марии.
* * *Другая ужасная ночь. На этот раз полыхают дома напротив лагеря, красивые буржуазные домины, стоящие в ряд, на другом тротуаре Шейблерштрассе. Все дома, по всей длине улицы, несколько сот метров. Более или менее уцелевшие до сих пор, их уничтожили за один раз.
Причем это уже не бараки из еловых досок, а красивые, плотные, тяжелые семиэтажные дома, с резными рельефами из камня, орнаментами из цветной керамики, балконами из кованого железа. Пожар сжирает все открытой пастью, стекла лопаются, когда огонь достигает лестничной клетки, она превращается в дымоход, гигантский дымоход, из которого вдруг, внезапно, пламя букетом вылетает сквозь крышу, летит черепица, хрип становится ураганом, а изнутри слышится, как обрушиваются один на другой этажи и шмякаются в подвалах.
