Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио
И понял всё старшеклассник тот, глазами пощады замолил – рот открыть не получилось, так его перекосило. И после стороной Няму обходил, когда замечал.
Но подобное случалось редко, почти никогда. Да и некогда было нам, если честно, на такое себя отвлекать, потому что начиная с седьмого класса Гирш стал водить нас с Нямой на музыку. Сказал, с мамой вашей не получилось, не захотела, забоялась, что сил не хватит, ни дуть, ни пальцы тянуть, ни упаковки таскать с инструментами. Но мама женщиной была, хрупкой, не то что вы – мужики, как ни глянь на вас. Неужели не сдюжите свирельку какую-нибудь или скрипочку? Так и будете патефон заводить весь остаток жизни?
Это он нас так подначивал, наш любимый Гирш. Однако в цель попал, задел речами своими.
В общем, пошли мы с ним. Поначалу Дворец культуры был, районный. Там как раз набор шёл, по разным инструментам. Нас послушали, сделали вид, что не удивляются нашей низкорослой одинаковости, но зато другому качеству дали себе волю удивиться и не стали этого скрывать. Это после того как сами сначала на пианино пальцем потукали, ноты по клавишам, маленькую песенку как будто сыграли без слов и без припева, просто один оторванный кусочек, и оба мы тут же безошибочно её повторили, уже каждый своим голосом. А Няма даже глазами запомнил, чего надо нажимать, ну всю очередность чёрно-белых напоров на клавиши. И сам надавил, без одной ошибки, видя инструмент этот впервые в жизни, как и я.
Они Гиршу слова сказали и обоих нас взяли, каждого в свой класс. Няма на пианино не пошёл, да они и сами не настаивали – никто не знает, как у «нанистов» руки разовьются со временем, куда пальцы наши потащит: в рост или в кривизну какую-нибудь дурацкую. Он на флейту записался. Сказал, невесомая практически, во-первых, и воздушная, во-вторых. И лёгкие развивает. И ещё сказал, что она плакать умеет, как никакой другой инструмент не делает, кроме флейты. А Франя просила нас перед этой проверкой, чтобы такой инструмент выбирали, который умеет нежность из себя извлечь и людям её показать. Хотя в церкви её, куда ходила петь и стоять, все они пели без музыкальной поддержки, просто чистыми голосами. И угадывали мелодию, мы с Нямой слышали не раз, и нам нравилось, честно. Балдели даже иногда, голова порой кружилась, когда высокой нотой пробивало, да ещё разложенное на голоса. А Франя там в самой серёдке стояла, распевала со всеми, когда служба шла, в батюшкиных перерывах, скромная такая, в платочке по самые глаза, а трель выводила не хуже остальных. Мы с Нямой ужасно потом гордились нашей Франей, что с ней туда пришли и что за руки она нас обоих домой ведёт после службы. И она, мы знали, нами гордилась и тайно мечтала, чтобы люди думали, что будто мы с Нямой её родные сыновья. Хоть и маленькие. Нам потом Гирш об этом рассказал, перед самой смертью, мы ещё в том нашем городе жили пока.
А я, чтобы от Нямы по лёгким не отстать, тоже решил, духовиком буду. И выбрал саксофон, альтовый, самый мелкий, он как раз и был такой один, золотой весь. И всё у него рядом, все кнопки, и пальцы не так далеко тянуть по ширине.
В общем, стали мы ходить два раза в неделю, а потом вместе на сольфеджио, стало получаться три. И пошло и поехало. Два года проходили, не пропуская. А получалось уже всё у нас, как будто ходили три или четыре. Няма уже играл при закрытых глазах, а я хотя и не мог на своём выдувать как он, я имею в виду не по звуку, а вслепую, но тоже чувствовал инструмент, сдружился с ним, почти породнился за эти два года. Нас даже в ансамбль домкультуровский включили к концу второго года, в объединённый оркестр.
Так что в девятый класс мы с братом не пошли, решили, в училище будем поступать, в музыкальное. Оно в нашем городе было единственным, туда мы и подали документы на приём. Программу каждый свою приготовил к прослушиванию. Няма – довольно сложную, я же поскромней, средней трудности из начальной классики. С нотной грамотой у нас всё было гораздо проще, ноты мы читали оба только так и быстро могли сами их писать – где-то со скоростью неспешного речитатива, переложенного на музыкальное звучание. И фамилия наша под это будущее дело превосходно подходила, звучная и протяжная, хоть сейчас со сцены бери да объявляй, Лу-у-нио-о-о...
За пару недель до подачи, в мае примерно, отчётный концерт у себя в ДК играли, прощальный для нас, в составе объединённого оркестра. Первым в программе было попурри на тему произведений композитора Серафима Туликова, и вслед за тем, вторым номером, шла «Дивертисмент-фантазия на тему весны» – не помню, чья это была причуда, но так это называлось. Красиво и название звучало само, да и композиция поинтересней была, чем у Туликова: довольно сложная полифония в основе самого сочинения, к тому же обилие синкоп, только успевай ритм ногой отсчитывать. А у Нямы ещё соло к тому же в финале, что дополнительно обязывало его быть чрезвычайно сосредоточенным.
Вот тогда мы в первый раз и увидели Ивана Гандрабуру, нашего кровного отца. Надо сказать, в зале больше приличный народ сидел, в основном к нашему делу подключённый: кто сам играл, кто с собственных высот игру нашу оценивал, кто галку проставлял из городского управления культуры, а кто просто музыку саму любил и пришёл ею насладиться, тем более что бесплатно. А тут в середине зала дылда под два метра и одет не по мероприятию, иначе как-то. Правда, я лишь мельком глаза на нём задержал, всего один раз, когда от нот на мгновенье оторвался.
А как коду сыграли, после паузы, на последней цифре, – Няма сыграл, на своём поющем звуке, на тонюсеньком, плачущем, почти умирающем, как сама весна перед летом, едва слышном, – так ушли в тишину. И сразу обвал, все повскакивали в рост, аплодировать стали, поздравлять из зала. Потом, отшумев, обратно сели на свои места. И после этого начали состав представлять, правда, только по солистам прошлись. Последним флейтиста представили, сказали в микрофон, что молодой наш, подающий надежды солист оркестра Наум Лунио, абитуриент музыкального училища. Няма сделал шаг вперёд и поклонился. А не видно его из-за пюпитра, слишком низкий, да ещё в поклоне. Тогда попросили выйти на авансцену, ближе к ценителям, сидящим в зале. Няма подошёл к самому краю почти, к яме оркестровой, и снова сделал поклон. И руку с флейтой вверх поднял благодарно. Меня в этот момент, скажу откровенно, прихватило чуток. Завистью, я имею в виду, но не грязной, а братской, своей. До этого дня всё у нас с Нямой шло вровень: ели, спали, с Франей беседовали поровну, Гирша одинаково любили, уроки учили и даже по отметкам совпадали, включая контрольные, диктанты и проверочные работы. А тут – разошлись. Тогда я подумал, не в таланте дело, а в инструменте самом, просто кода на флейту пришлась, а не альтовый саксофон. А было бы наоборот, то и я бы на краю том стоял у ямы, а не Няма. И не его бы так приветствовал зал, а меня, не Наума, а Петра Лунио.
Знаете, но и отпустило быстро после укола того. Просто Няма один день потом ходил перекошенный от счастливого удовольствия, а я ходил как обычно. А на другое утро мы снова с ним сравнялись, и по настроению, и вообще. Никто даже не заметил, только Франя всего один раз подозрительно на меня посмотрела, но удивиться не успела, ушла петь к себе в церковь, потому что субботняя служба там начиналась у неё, заутреня.
Мы, хочу вам сказать, вообще невероятно один другого чувствуем, как органы фантомной боли, слыхали про такое? Когда руку, к примеру, отрезали или ногу, а она всё равно болит в том пустом месте, где когда-то росла. Прошлой болью ноет, неизжитой, тянущей из этого бессодержательного места замешкавшийся там кусок остальной души.
Так и мы с Нямой. Он пукнет вдали от меня, а я про это знаю. И говорю ему потом:
– Ты зачем пукнул в том месте, Няма?
И думаете, он спросит, откуда знаю? Никогда не спросит. Потому что и сам знает, что я уже в курсе, и будет в курсе точно так же про меня, когда, как и чего я сделаю или уже сделал. Недавно сказал про нас довольно точно, мы ещё посмеялись. Говорит, жаль, что мы с тобой, Петька, не сиамские близнецы, а самые обыкновенные, а то бы пил я один, а забуревали бы мы оба с тобой. А про пук ответил так:
– Да там не было никого, Петь, и хотелось ужасно, не мог терпеть просто. Скажем Фране, чтобы жареной капусты больше не давала, ты согласен?
Я, разумеется, всегда был согласен. А он – со мной. Но только единственно не пробовали пока дуэтом. Ждали каждый, кто первым предложит. Потому что там уже всё как на поверхности. Нет и быть не может одинаковых партий для разных инструментов. Всегда найдутся предпочтения, так и знайте. Кому больше нот, а кому их меньше. Это как роль в кинофильме, кто-то главную получил и радуется, а другому эпизод, по остатку, там он и парится в нём второстепенным недогероем. Вот и здесь, тоже запросто фантомно может получиться – скрести начнёт из того места, где сам и сыграть бы мог, да не сыграл, партия тебе не прописана.
Потом уже, через годы, когда мы к джазу с ним пришли, не сговариваясь, и к умопомрачительным по силе своей и красоте импровизациям, несправедливость эта была устранена, и поэтому состязательность наша, как взаимное опасение, отмерла сама по себе. Пока же оба мы лишь отлавливали потихоньку сполохи затаённых подозрений – кто из нас мастеровитей и точней в своём звуке и кто оркестру в принципе нужней. И не только как инструмент – сам по себе.
