Клаудио Магрис - Вслепую
Как же это возможно, узнать кого-то в ночи? Брата и то трудно распознать, собственное отражение можно не заметить! «Обменявшись с долионами дарами и символами мира, мы покинули Медвежий остров. Однако с наступлением темноты встречные течения и бури вновь прибили «Арго» к только что покинутым берегам. Никто из нас не сумел понять, что пред нами тот же остров, а долионы приняли нас за врагов, схватились за оружие, и настал час битвы одних против других». Нам бы изначально следовало приплыть сюда на судах взбунтовавшегося флота, поднявших алые флаги на гросс-мачтах. Мы бы высадились, неся благую весть, разбудили бы вас, чёрные наши братья… Я бы научил тебя, чёрный мой Авель, бороться за существование, восставать против несправедливости, жить. Мы же оказались братоубийцами и палачами.
Руно застряло в пасти дракона. Чудовище жадно его жуёт и мочалит, пуская слюни. Должно быть, Медея ошиблась, и вместо дракона закляла на сон Ясона и самое себя, что-то недоучла, где-то схалтурила, и вот магия обернулась катастрофой. Дракон же продолжил нападать, наносить удар за ударом, а затем тут же предлагать мир своим лишившимся чувств жертвам. Постепенно Чёрная война сходит на нет, всё затихает. Мы ловим вождя Лимеблунну, вождя Умарру, двух его братьев, жену, трёх братьев жены, двух сестёр… В знак нашей победы и нерушимого мира Умарра три раза воздевает руки над головой. Мир. Для побеждённых начинается период ещё более жестокий, чем сама война. На острове Суон охотники на тюленей насилуют и истязают восемнадцать местных женщин; на скалах Грейт Айленда вскоре находят скелеты умерших от голода и жажды загнанных туда аборигенов.
Получается, что я основал Хобарт для этого? Для того, чтобы он ознаменовал поступь прогресса, превратившись в исправительную колонию и сплошное заключение в цепях, как для меня самого, так и для других? Ясон принёс в Колхиду трагедию и смерть, «Арго» же продолжает свой путь по водам Аида. Восстать, оказать сопротивление, поднять мятеж. Великий мятеж, но не в открытом море: там уже будет поздно, необходимо не дать кораблю отчалить из порта. А ведь Писториус был прав: еще в Античности люди осознали, что, начав покорять морские пространства, они совершили главное злодеяние — нарушили священные границы и порядок универсума.
Жить, значит, находиться в плавании? Именно, доктор, или кто Вы там, спрятавшийся где-то коллега. Зачем покидать надёжную бухту и пускаться в открытое море, отдаваться волнам? Море и есть жизнь, дерзкий предлог для того, чтобы жить, расшириться, завоевать всё вокруг. Оно же и смерть, опустошительное и всеуничтожающее вторжение, кораблекрушение. Корабли отправляются в плавание при поднятых парусах и с развевающимися по ветру флагами. Целые флоты прибывают на новые континенты и острова, разворовывают их, мародерствуют, опустошают всё, что только можно и нельзя, разрушают… Нельсон бомбит Копенгаген, Ясон крадёт руно и убивает Абсирта, мы высаживаемся на неизведанной южной, австралийской, земле. Кто-то из аборигенов пока жив, но их единицы и это ненадолго: мы приплыли, чтобы уничтожить каждого.
Нам следовало бы сидеть дома и предоставить им их покой. Революция — спасительное изменение мира, искупление и избавление для него, сила, заставляющая уважать запреты и придуманные богами границы. Быть дома, на родном берегу, играть с камушками в озерцах откатывающейся волны… Революция тоже порой поднимает павийский щит, разворачивает знамёна. Множество теребимых ветром красных флагов, никто и не замечает, что это тела вздернутых на рее.
Ясону тоже всё это не особо нравится, но так нужно, чтобы научиться спускать на воду корабли, создавая у людей иллюзию завоевания, соблазняя их миражами необъятности моря и всякой прочей ерундой. За всё платит Медея. Нора привязывает меня цепями к той грязной подстилке, я опускаюсь вместе с ней, я привык: должно быть, это эффект одного из её колхидских отваров. Мы вместе оказываемся под столом и находимся там до тех пор, пока не прибывают полицейские и не забирают нас в тюрьму. И это случается всё чаще и чаще. Слава Богу, меня всегда быстро освобождают, за былые заслуги в истреблении аборигенов. Каждый раз я выхожу оттуда будто потухший и намного грязнее, чем был раньше. Очень скоро мы с Норой перестали принимать душ. Издаваемая мною вонь меня не беспокоит. И запах Норы тоже. Она об этом знает. Она заставляет меня падать на кровать и берёт его в руки. Я испытываю всё меньшую необходимость это делать: ещё бы, после всего того рома, что она в меня вливает, когда я отказываюсь пить его по собственному желанию. Я делаю несколько глотков исключительно из страха, что она раскорябает мне лицо. Иногда, когда я слишком инертен, она царапает меня даже там, внизу. Она ласкает его, манипулирует им, то яростно сжимая, то расслабляя пальцы. Часто это не даёт результатов, но мне всё же удается получить какое-то удовольствие от прикосновений тех нежных пальцев, не такое, как когда-то, но что уж об этом говорить…
А ещё Норе нравится накрывать мне тем покрывалом лицо: я почти задыхаюсь, а она смеётся и шепчет, что так он быстрее встанет; мне же не хватает воздуха, овечья шерсть щекочет горло, меня практически начинает тошнить пустыми спазмами. Руно душит, несёт смерть любому, кто его тронет. «Арго» переплывает целое море, чтобы украсть его, то есть, чтобы кого-то убить, а затем погибнуть самому. Необходимо вернуть руно, пока не поздно, пока оно не спровоцировало очередное кровопролитие. Но кому его вернуть? Каждый предыдущий владелец, обворованный следующим владельцем, когда-то тоже был захватчиком и прикарманил руно преступным путём. Вернуть его распятому и принесённому в жертву жадным до крови богам животному? Руно находилось на своём месте только когда покрывало овечью спину.
Но с животного уже давно спущена шкура, а руно постепенно замызгивается вековой сажей. Иногда мне кажется, что оно чёрное, как ковёр в кабинете санитарной дирекции, как сдернутая, словно кожура апельсина, кожа пойманного нами в полесье аборигена: мы принесли его в жертву нашим богам. Я не знаю, каким именно, но то, что нашим — это точно.
Я обнаружил, мой друг, что только мы, мы, кто прибыл оттуда сюда, из Старого, а, следовательно, самого сильного и крепкого света в эти умирающие уголки планеты, заселенные одряхлевшими цивилизациями, чтобы нанести последний удар, только мы имеем богов и верим в них. Они живут в наших умах, как в святилище, они же и являются тиранами, кто приказывает нам пускать чужую кровь и ничего не бояться, сохранять невозмутимость и холодность эмоций и впечатлений, так как на всё, что мы ни делаем, есть воля богов. Остальные, например, аборигены, которых мы насильно выкуриваем из родных им лесов, или кто-то другой, кого мы рано или поздно придём выгонять с насиженных мест в рамках начавшейся охоты за плотью и смертью, богов не имеют. У них есть статуи, тотемы, раскрашенные деревья, носимые ветром голоса, духи грома и воды, предки и священные животные, — но это всё не боги, а лишь шелест жизни, её течение. Жизнь наблюдает за тем, как мы проходим через неё, с почтением и немного играючи; мы для неё горстка сухой листвы, деревянная кукла с ракушками вместо глаз, она играет, легко и беззаботно в своей серьезности, как и свойственно игроку. Даже мрачные лица некоторых их тотемов, на самом деле, вовсе не так грозны — обычные симулякры, ничего более, так же, как карнавальные маски наших детей: они кажутся чудовищными и ехидно ухмыляющимися, но в действительности для детей это большое развлечение — их можно постоянно снимать и вновь надевать, обмениваться с друзьями и смеяться друг над другом. Так жили и уничтоженные нами дикари: раскрашивая себе жиром и охрой лица, они хотели казаться демонами, но сами, напротив, смеялись над каждой глупостью и походили на невинных малышей…
Мы же всё делаем и принимаем всерьёз. Наши боги, доктор, запретили нам играть. Боги не шутят, и, повинуясь их воле, мы живём в мире, где никто больше не играет. В церкви не играют и не шутят. При этом отец Каллаген говорил, что, не умея играть и быть детьми, человек не сможет попасть в райские кущи небесные; по крайней мере, мне кажется, что он говорил именно так, — я точно не помню. Здесь внутри, друг мой, никто не играет и не шутит, все эти медики в белых халатах — самые настоящие жрецы и волхвы. Здесь полно богов. Зажигающиеся фосфоресцирующие коробочки, светящиеся молочно-белые картины… Вы только посмотрите, с каким трепетом с ними обращаются Ваши одетые в белое священники. Должно быть, им нравится кровь, раз они так часто её у нас берут. Нужно повиноваться без возражений.
Вот почему, наверное, у Норы богов не осталось. Жизнь соскаблила с её лица веру и образ Бога, который когда-то, на берегу другого моря, был истинным её ликом: изваянные черты и безупречность линий. То лицо было прекрасным: чистота, страсть, грация. Теперь же веры нет, нет образа Бога, он потерян по дороге, выскребай до грамма… Однако, в отличие от многих, Нора не стала заменять потерянную веру на новую, лживую, чужую. Она предпочла не служить никакому Богу. Возможно, потому что боги любят лесть, фимиам, флаги, пушки и деньги, а она обожает только ром и в нем-то она знает толк. Когда я в ней, — в редких случаях это ещё случается, — я тоже перестаю чувствовать себя рабом какого-либо бога.
