Александр Щёголев - Жесть
— А где мои… — она не договорила.
— Сапоги? Возле кровати. Каблук я, как мог, приделал. Все лучше, чем было.
Марина снова привстала — в муках. Спустила на пол ноги, с похмельной сосредоточенностью выискивая свою обувь.
— Я вам носочки приготовил, — произнес мужчина. — Не новые, но стираные. В сапожки ваши всунул, чтоб не забыть… Память, признаюсь, в последнее время подводит. Надевайте, не стесняйтесь. А то на босу ногу, знаете ли… кожа мертвого животного, обнимающая живую человеческую… такие проявления гармонии смущают разум.
Какой внимательный, умилилась она, пропустив мимо ушей последний пассаж. Какой заботливый…
— Как же мне плохо… — выдала Марина от сердца. — Это вы играли?.. Там, ночью…
— Играл? Да, играл… Надо было жить, а я играл… Это правда. А жизнь — не игра, чтобы там ни говорил мистер Шекспир.
Мужчина отодвинул доску с капустой и взял с полочки над столом пачку чая. Насыпал заварку в щербатую чашку. Налил из жестяного чайника кипятку.
— Я слышала гитару, — вздохнула Марина. — Глюки, наверное, были. Канцона… пьеса такая… композитора Франческо да Милано…
Мужчина засмеялся.
— Ах, вот вы о чем. Это, скорее, гитара играла со мной, чем я с ней. А синьора Франческо я обожаю. Не только Канцону, но и все его Фантазии… как и вообще средневековую лютневую музыку — Винченцо Галилея, Бакфарка, Рейса…
Марина надела чужие носки и теперь пыталась попасть в сапоги ногами. Промах следовал за промахом. Опять возле ее лица возникла рука — на сей раз с дымящейся чашкой.
— Очень крепкий и без сахара, — предупредил хозяин. — Так вернее. Лучше бы, конечно, кефир, понимаю. Но за неимением гербовой…
Она взяла чай и подняла глаза. Сквозь муть и головную боль различалось лицо. Неухоженная борода. Огромные голубые глаза… улыбка… морщинистый лоб…
Лицо было ей определенно знакомо… вроде бы. Сейчас она ни в чем не была уверена. Встретить знакомого — ЗДЕСЬ? Немыслимо. Злые шутки ложной памяти. Голова разламывалась… Казалось бы, устойчивый словесный оборот, не имеющий отношения к реальности — «голова разламывалась». Не более чем красивость, художественное преувеличение. Однако бывают ситуации, когда это становится сущей правдой. Голова трещала, сдавливаемая в тисках невидимого палача. По голове били камнем… булыжником… Павел понимающе смотрел, но ничем не мог помочь…
— Который час? — спросила она.
— Доброе утро, — сказал он.
За окном едва светало.
— Да уж… доброе… А собаки?
Мужчина ответил не сразу.
— Собаки?
Он словно на стену наткнулся.
— Псы-рыцари… — сказал он неуверенно. — Псы войны… Друзья человека… И война — друг человека… По закону транзитивности… Лекарство против морщин, как подметил один юноша… — голос его неуловимо изменился.
Он взялся дрожащей рукой за лоб — и тут встретился глазами с Мариной. И словно выключатель в нем щелкнул. Бред отпустил его.
— Да, с собачками у вас могли быть неприятности. Хотя, эти стаи не так опасны, как о них говорят. В первом поколении они еще побаиваются людей. Помнят, как жили с хозяевами… Вот спарятся с волками, нарожают щенков, тогда — держитесь люди. Волкособаки — это действительно твари, и совсем не Божьи.
— Какие ужасы вы рассказываете…
Была бы Марина не с такого бодуна, давно бы уже поняла, с кем имеет дело. Но она уткнулась в чашку и пила свой чай. Допив, собрала ватники, положила их поверх подушки и откинулась спиной на импровизированное кресло. Куда подевалась пустая чашка, она не заметила. Она закрыла глаза, чему-то улыбаясь… Мужчина ходил по комнате: шаги то приближались, то отдалялись. Наверное, думает: «Приехала девочка», — вот чему она улыбалась. Никакого неудобства на этот счет она не испытывала. Вчерашний кошмар отпустил ее. Как хорошо было просто жить — пусть и с головой в тисках, пусть и с глюками в глазах…
Похоже, она заснула снова.
Когда включилась — за окном еще больше посветлело. И на душе посветлело, что было куда ценнее. Похмелье перешло в рациональную фазу. Головная боль постепенно ослабляла хватку. И глаза наконец-то видели все, что следовало (она осторожно приоткрыла их, поглядев, что вокруг происходит). Мужчина опять кромсал несчастную капусту: лопатки под его свитером ходили вверх-вниз, как маленькие крылышки. Работал он за столом, покрытым облезлой клеёнкой. Вообще же обстановка в доме была самая что ни на есть совдеповская, серенькая: выцветшие занавески, старые фланелевые тряпки, разбросанные повсюду, эмалированная посуда с отбитой эмалью. Выцветшие полиэтиленовые тазики. Засаленные обои. Мебель, притащенная сюда из города только для того, чтоб не выбрасывать. Единственное, что выбивалось из композиции — две репродукции на стене. «Боярыня Морозова» художника Сурикова плюс «Иван Грозный убивает своего сына»[21] художника Репина.
Мужчина тихонько напевал:
— Столько в жизни земной нам отмерено дней? Сколько дел совершить удосужимся в ней[22]…
Не напевал он, а скорее причитал. Вдобавок, сбился. Что-то грызло его, что-то в нем болело.
— …Лишь как себя могу любить другого… Нет, не так. Что же дальше-то было? Все из головы повымело…
— Не мучайтесь, — подала голос Марина. — Вы все путаете… «Но и праздность, и лень посчитать можно делом, если целью избрать своей Царство Теней…»
— А? — спросил он. — Да, действительно. Спасибо…
Он обернулся.
Марина обмерла.
Наконец произошел щелчок в ее сознании: она узнала своего спасителя. На фотографиях он был гладко выбрит и не настолько худ, но… это он. Никаких сомнений.
И наконец Марина обратила внимание на те пугающие странности, которые с похмелья прошли мимо ее сознания. Во-первых, человек не расставался с ножом — ни на секунду. Даже когда чай ей подавал — она отчетливо это вспомнила, — нож был в свободной руке. Во-вторых, он все время чего резал, беспрерывно кромсал овощи, причем, очень похоже — просто так, не для готовки. По всей комнате (может, и по всему дому?) были аккуратно разложены кучки нашинкованных кабачков, огурцов, каких-то корнеплодов — на дощечках, в мисках, в тех самых полиэтиленовых тазиках.
Кошмар перепрыгнул на новый уровень.
Господи, взмолилась Марина, пусть все это будет сон…
А зачем ты сюда шла? — напомнила она себе. Кого ты искала, к кому ты пробиралась ночью, — вместо того, чтобы выбросить из башки все, сказанное Павлом перед смертью? Ты, опытный репортер, зомбировала саму себя, ты бессознательно переключилась в режим дурочки, лишь бы только не передумать… Но неужели Павел ЗНАЛ, где искать маньяка?
Стоп. Павел узнал не сразу, иначе зачем было разыгрывать такой долгий спектакль, да еще таскать с собой журналистку? Сначала он честно шел по следу. Потом поехал в эти долбанные садоводства… а потом устроил милый розыгрыш с мобильниками. Он с кем-то пообщался… вот тогда и возник призрак Банановой улицы.
Кто навел Павла на этот дом?
Марина вдруг пискнула:
— ОЙ!!!
Схватилась за рот, проскакала в носках по полу до ближайшего тазика с кабачками — и роскошно блеванула.
— Ваш чай… — простонала она. — Простите…
Мужчина замолчал и с улыбкой подал ей ковшик. Простая вода — самое то…
Марина вернулась на кровать и надела сапоги. Никаких проблем с этим не возникло: руки-ноги теперь слушались, как надо. Разве что чуть дрожали да еще быстро холодели — от нервов. Приступ рвоты очистил не только ее желудок, но и — в большей степени — голову. Это был качественно новый уровень осознания ситуации. Она сидит в одной комнате с опаснейшим и совершенно непредсказуемым психом, и нет рядом ни дюжих санитаров, ни тюремных контролеров… Материализовавшийся ужас.
Не медля ни секунды — искать лазейку, бежать?
Или сначала взять интервью?
Возясь с сапогами, она поглядывала на своего героя. Тот, повернувшись спиной, возился в кухне — что-то готовил на своей керосинке. Он выводил — сильно, уверенно — дирижируя себе ножом:
В бессилии старческом дожил вот до чего:Воспоминания реже лгут, чем ранят…Нам молодость дана лишь для того,Чтоб немощную старость испоганить
— Вы порядок строф путаете, — бросила Марина, решив быть естественной и беззаботной.
Он вдруг вернулся в комнату, заметно обрадованный:
— Да, правда? Извините меня… Я был уверен, что стихи умерли… а значит, я имею право на вольное с ними обращение…
Движения его были порывисты и, такое впечатление, плохо контролируемы. И вообще, слишком много он совершал движений — с явным избытком.
