Григорий Ряжский - Дети Ванюхина
… Вознамерившись все же укрепить пошатнувшийся с рождением неполноценной дочери тыл, Милочка предпочла не откладывать решение проблемы в долгий ящик, как и тогда, с Шуриком. Она снова хорошо подсчитала, определилась с линией поведения, немного напряглась и повторно забеременела в назначенные собою же сроки. Снова отсчитав двенадцать положенных медициной беременных недель, она по старой привычке добавила для пущей верности еще одну, после которой о прерывании жизни зародыша очередного Лурье речи так же быть не могло, и радостно сообщила семейную новость мужу. Следующий день был рабочим, но Айван сделал по такому случаю исключение — позвонил Дмитрию Валентиновичу и сообщил, чтобы сегодня его в офисе не ждали, назначенные встречи отменили, а появится он в «Мамонте» не раньше завтрашнего дня. Свекрови Милочка просила пока не говорить, пусть это будет для нее сюрпризом, но потом, не сразу. Айван прижался к жене и шепнул, что нужно спешить, а то потом нельзя уже будет, когда живот вырастет, и придется переходить на диету или, пошутил он, искать замену на стороне, о’кей? Не придется, встречно отшутилась Милочка, освобождая от лишней одежды продолговатую стать и чувствуя легкую истому, но не там, а в серединной части пищевода. И тут же приказала себе подкравшийся знакомый фитилек загасить, прикрыть глаза и попытаться полетать, как ей удавалось когда-то со свекром, не с этим — с тем, покойным, в прошлом еще и дядей, а после оторваться от плота и попарить под облаками, над водой, над водяной воронкой и еще выше, так, чтобы не увидеть берегов сперва, а уж затем и всей оставшейся земли целиком, и встретить на пути своем птиц и лететь уже дальше рядом с ними, а затем пропадут и они, птицы, и она останется совсем одна, потому что облака тоже останутся внизу, а выше будет только белое, яркое и сияющее, которое будет искриться и пульсировать, а она биения эти собственной плотью будет ощущать, и уже оттуда, рассекая длиннохвостой кометой все, что встретила раньше на воздушном своем пути, она спикирует вниз, резко сначала, но затем медленней и тише, и, раскинув руки, плавно замрет в воздухе и приземлится обратно, в сухое тепло плющихинской постели обоих «мамонтовых» олигархов, прошлого и нынешнего, сына и отца…
Она честно старалась, но у нее так же честно ничего не вышло: ни поплавать, ни тем более полетать. Но поскольку Айван ничего об этом не знал, то продолжал оставаться самым влюбленным мужем и самым надежным будущим отцом собственного на этот раз ребенка.
«Жалко, что мама не может это сейчас узнать, — подумал он, выпустив Милочку из объятий уже после ее несостоявшегося приземления. — Она, вероятно, была бы очень рада. И dad, конечно».
В то время как Айван подумал об этом, «Боинг-747» американской компании «Дельта» уже успел пересечь Атлантику и шел на снижение, чтобы приземлиться в аэропорту Кеннеди города Нью-Йорка. Далее пассажирам прибывающего рейса, Ирине Леонидовне Лурье и Максиму Ванюхину, следовало пересесть на рейс внутренней авиалинии компании «US Airlines», но не в тот же день, а через два на третий. Такой усложненный путь Ирина придумала не случайно, хотела заодно показать Максу Нью-Йорк, коли так дела завернулись и братья приняли столь неожиданное решение. Макс ей нравился, с того самого дня, как распахнул удивленные глаза перед входом в морг на Малой Пироговке; ей нравились его открытость и детская непосредственность, легкость и нерасчетливость характера, а то, что это было именно так, Ирина Леонидовна имела возможность убедиться не раз, хотя все эти разрозненные случаи терялись перед главным — уступкой без малейших колебаний Ивану Лурье всех прав на руководство «Мамонтом» и наследное совладение корпорацией. Одно несколько смущало ее, но это было из потайного даже для себя списка, из того же, в котором числились отвратительные мысли про Нину и ее нездоровье. В Максе она сумела разглядеть то, чего не находила порой в собственном сыне, то, чего не удалось им с Мариком в Ваньке воспитать, а значит, выстроить другим способом, то, что они не решались обсуждать даже между собой, не желая ввергать себя в рисковое состояние ненужного никому беспокойства из-за особенностей характера их сына. А особенностью такой, знала она, были прохлада, низкий порог душевной чувствительности и вытекающее отсюда, хотя и глубоко законспирированное, равнодушие ко всем живым, ненаучным предметам. Это и торчало в списке под номером один. Тем обиднее было Ирине Леонидовне наблюдать за отношением Ванькиным к жене его Милочке, в котором всему, что годами саму ее тянуло куда-то вниз и вбок, цепляя за внутренности и не давая окончательно всплыть на поверхность, на чистый воздух и ясный свет, не было места. Все это куда-то делось, растворилось и исчезло, как будто и не существовало никогда.
Повестка та, кстати, из военкомата, что принесли весной, в день, когда у Милочки родилась дочка, тоже роль свою в этом сыграла, в отъезде. Не впрямую, правда, но толчок нужный ситуации дала. О ней, о повестке этой, Макс вспомнил, когда в начале мая мужчины с некультурными голосами стали звонить из военкомата и задавать вопросы, почему не является призывник Ванюхин. А у призывника самые съемки в тот период начинались, утренние пейзажи для серии «Москва — столица не для всех». Он и концепцию классную придумал, и пошло как надо с первой съемки, точно в десятку. А выставить обещали в том же фотоцентре на Гоголевском, где три года тому назад он уже выставлялся, но на этот раз обещали не в составе, а персонально.
— Видал? — спросил он брата, предъявив очередной призыв к исполнению воинского долга. — Это вам не у вас там, это нам у нас тут.
— Какие варианты? — по-деловому поинтересовался Айван. — Что в этом случае делают другие молодые люди?
— В институты поступают, и их до поры до времени не дергают, дают закончить, — ответил Макс и добавил: — Или бабки туда запускают, в призывную комиссию, если через медицину не получается откосить. А там тоже бабки хотят, все их хотят, противно козлов этих кормить. Терпеть их не могу вместе со всеми их танками, пушками, взятками и тупостью беспробудной.
— Знаешь что, — сказал брату Максу брат Иван, поразмыслив немного, — ты вполне можешь поехать и поучиться в А&М юниверсити на файн артс. Очень найс получится, между прочим. Жить в моей комнате будешь, пока я здесь, получишь диплом фотохудожника, станешь бэйчелор, и не придется с русской армией в контакт вступать. Немного язык поднимешь, сдашь ТОЭФЛ-тест и поступишь наверняка. Затем четыре года, а дальше — как сам захочешь, в зависимости от других твоих планов. С двухтысячного года Ельцин переводит вашу армию на контракт. И родителям моим будет веселее. Отец, думаю, там уже с ума сходит один, а мама все никак не может меня из-под опеки вывести, думает, я не понимаю, почему она здесь сидит, в Москве, к папе домой не едет. Бизнес даже собственный оставила, Марьяне доверила, компаньонке, — он снял очки, протер их и снова надел, — хотя, думаю, она созрела уже, вот-вот…
«Действительно, — согласился про себя Макс, — какого черта я не могу в американский университет поступить? И Штаты посмотрю заодно, как там и чего, и компьютерную обработку фотоизображения освою».
В общем, пока Айван протирал стекла своих близоруких очков, решение Макс успел принять окончательное, чему сам был несказанно рад, удивляясь собственной забывчивости — ведь и сам когда-то хотел за бугром поучиться, в Штатах или Англии, так что теперь Англия, понятное дело, отпала. А с мамой бабушка останется, и Милка, если что, всегда включится, ну и «Мамонт», само собой.
Насчет мамы Айван оказался прав: та и на самом деле была вот-вот готова заказать билет домой, но сомневалась все еще — туда-обратно брать или уан уэй, потому что не была теперь до конца уверена, где дом ее расположен при сложившихся обстоятельствах, так нежданно-негаданно перетасовавших американской семье Лурье их ранее благополучную жизнь. И потом — как же маленькая Ниночка без нее обойдется? Надо же за массажами последить и всем прочим: кто, как не она, про это лучше других понимает, опыт, слава богу, нажит немалый, и результат есть неоспоримый в виде финансового математика. Решение насчет билета не оказалось в итоге мучительным, так как все решилось само. В тот день она зашла на Плющиху позже, чем обычно, ближе к вечеру, чтобы застать Ваньку и поговорить про отъезд. Но, увидав ее, сын не выдержал и завел разговор первым, не про отъезд, правда, а про свою тайную радость:
— Не говори только Милочке, что знаешь, о’кей? У нас будет ребенок, она беременна и уже идет третий месяц, и это невероятно, мамми.
Ирина Леонидовна охнула и взялась за сердце. И чего было в этом ее жесте больше — удивления, радости или тревоги, — она не знала. Для каждого из этих чувств имелась своя причина, и любая из них была по-своему веской. Но вместе с тем это был именно тот случай, когда ни посоветовать что-нибудь, ни обсуждать последствия не представлялось возможным. Можно только обрадоваться или, по крайней мере, необходимую радость продемонстрировать. Что Ирина Леонидовна и сделала перед тем сразу, как забронировать полугодовой билет Москва-Даллас-Москва с открытой датой для себя и в одну сторону — Максиму Ванюхину, для которого Дмитрий Валентинович уже вовсю добывал учебную американскую визу.
