Анатолий Азольский - Степан Сергеич
— Вы коммунист?
Савчиков почему-то испугался, побледнел, задышал загнанно.
— Да, — прошептал он.
— С какого года?
— С сорок пятого, но…
— Я тоже, — облегченно вздохнул Степан Сергеич. — И как коммунист коммуниста прошу вас расписаться на этой накладной, ее вы уже видели.
— Провокатор! — опомнился Савчиков. — Провокатор! — визжал он. — Товарищи, хватайте его! Это мошенник!
Степана Сергеича привезли в милицию, здесь ему задали каверзнейший вопрос: «С какой целью и почему вы назвали Савчикова коммунистом?»
Нарушитель попался безобидный, начальник милиции не знал, что делать с ним. Надо бы отпустить, но зачем тогда брали его? Просто так ни отпускать, ни задерживать нельзя. Помог начальнику сам Степан Сергеич, развив теорию о воспитании несознательных коммунистов. Полковник обрадовался и передал нарушителя местному управлению КГБ. Здесь теория Степана Сергеича получила полное признание, в управлении много смеялись, отпустили Степана Сергеича и были настолько любезны, что подвезли на служебной машине к гостинице, принесли извинения и сказали, что с лампами все будет в порядке, утрясут по партийной линии.
67
Звенел, вздрагивая, поставленный на полседьмого будильник. Петров лежал с раскрытыми глазами. Что-то мерзкое и липкое разбудило его пятью минутами раньше. Долгожданный сон пришел только под утро. Уже третью неделю спал он по часу, по полтора в сутки. И всегда вторгались в сон отвратительные, наполненные цветом картины, от них Петров просыпался мокрым.
В автобусе он прислонил пылающую голову к стеклу, ладонью закрыл глаза.
Конечная остановка, здесь пересадка на загородный маршрут. Водку до десяти утра не продают, но коньяк — пожалуйста. Он запихнул бутылку в брючный карман, шум и голоса людей успокаивали, в постоянных загородных рейсах пассажиры давно перезнакомились, привыкли к Петрову. Кто-то потряс его: «Вам выходить, молодой человек…» Теперь до Колизея рукой подать. Петров влил коньяк в себя, высосал лимон, бутылка плюхнулась в грязь. Проваливалось прошлое, отлетало будущее, все настоящее простиралось до ворот Колизея, наконец пришли они, минуты невспоминания ночных кошмаров, минуты, которые хочешь продлить опьянением…
В октябре бывают такие дни — теплые, светлые, прощальные, когда из уже подмерзшей земли пробивается обманутая солнцем наивная зелень. Мокрый ключ, вчера брошенный Петровым под крылечко, сегодня лежал сухим и теплым.
Он вошел в домик, распахнул окна, спустился в подвал за источником. Две дюралевые штанги на поляне стягивались размеченным на сантиметры шнуром. На нулевую отметку Петров навесил ампулу с кобальтом, по шнуру перемещал портативный рентгенометр, градуируя его. Третью неделю занимался он этим, изредка приезжал Сорин на институтском «газике».
Покончив с последним прибором, он вогнал отвертку в землю по самую рукоятку и вошел, шатаясь, в домик. Спать хотелось неудержимо, и, бросив на пол плащ, Петров повалился на него, сладостно вытянул ноги. Бесплотное тело погружалось в сон. «Спать, спать, спать…» — убаюкивал себя Петров, и музыка полилась откуда-то, не грозная, не пугающая…
Он спал. И вдруг открыл глаза. Неопознанная еще опасность напрягла ниточки мышц, обострила слух. Петров осторожно повернул кисть, посмотрел на часы: сорок минут назад он лег на пол. Мгновенным неслышным прыжком поставил он себя на ноги, на цыпочках пошел к двери и сразу же увидел предмет, нарушивший сон. На крылечке сидел Дундаш.
— Тебе что надо?
— Игумнов прислал. Как, спрашивает, дела… Разработчики тоже просили.
Краску привез, чтоб законтривать подстроечные потенциометры.
Плащ и станфордский пиджачок брошены на перила крыльца. Дундаш нежился на солнышке, ослабив галстук, помахивал у лица газеткой. На глазах — темные очки.
— Давно здесь?
— Только что.
Нестерпимое желание мелкого шкодника — сообщить гнусность — подмывало Дундаша. Дергались руки и ноги, рот открывался в нерешительности и замыкался твердо, как дверца сейфа — почти с таким же лязгом.
— Ну, ну, не томи… — ласково попросил Петров. — Ослобони душеньку свою от сенсации… Говори — ну!
— Игумнов… — Дундаш зашептал, захихикал, выражая безудержную радость. — Игумнова… разговор слышал… выгонять будут!
— Так-так, я слушаю. — Петров погладил плечо Дундаша.
— У меня дело к тебе, Санек, — словно протрезвевшим голосом произнес тот сурово, без хихиканья.
— Валяй!
— Жить надо, Санек. А как жить — это ты мне помог, сказал. В общем, два человека у меня есть. Третий нужен. Знакомых у тебя полно, и ты…
— Третьего не будет, — отказал Петров как можно мягче, потому что Дундаш еще не выложился полностью. — Для твоей персоны третий вообще не нужен. Только два человека. Двое в штатском у подъезда. Двое понятых при обыске… Дальше.
— Что дальше — это тебе надо думать, Санек. Я человек свободный. Могу сказать то, чего вроде и нет, но..
— Дальше! — заорал Петров.
Сейф закрылся — на два оборота ключа с фигурными бороздками, стальная кубышка хранила в себе до времени придушенный слушок, вползший в цех и в цехе же каблуками раздавленный, какую-то гадость о жене Степана Сергеича.
Согнув палец крючком, Петров сдернул с лица Дундаша темные очки и увидел в глазах то, что не решался или не мог выразить язык. Подленькая мыслишка плясала внутри бездонного колодца зрачков, особо погано подмаргивая и подмигивая, пришептывая и подсказывая, два танцора метались, каждый на своем пятачке…
— Я убью тебя сейчас, Дундаш, — сказал Петров спокойно, потому что знал: уже не остановить наката, безумие зальет сейчас голову.
— Да что ты, что ты, Санек?
— Я убью тебя. Мне нечего терять. Я сломал жизнь Лене. Я убью тебя, потому что ты урод, не созданный мною, но и не умерщвленный мною. Я выпрямил твой проклятый горб, заметный всем, я сказал тебе, как надо держаться прямо, но сказал так, что ты пополз, как змея… Я виновен, я сделал маленького подлеца крупным, прощения мне нет. Вста-ать! Встать, скотина!
Он бил его — бил до тех пор, пока что-то холодное не обдало его и розовый сумрак не сошел с глаз. Шофер с пустым ведром бежал к реке, оглядываясь. Дундаш неподвижно лежал на спине, правая рука согнулась в локте, уперлась в землю, кисть безвольно свисала. Носком ботинка Петров коснулся черных пальцев, из них выпал пучок травы… Шофер тащил ведро с водою, матерясь и грозя. В два прыжка Петров достиг машины, нажал на стартер…
Он бросил «газик» у автобусной остановки. Зашел в магазин, вывернул карманы, пересчитал деньги. Их было много. Он стоял, улыбаясь, около овощной палатки, и домашние хозяйки с сумками в руках сторонились, подозрительно оглядывая его. Он видел себя вновь отверженного, вновь брошенного в побег, и услада отрешенности пронизывала его. Опять он один — опять против него весь мир, один против всех.
Что-то не позволило ему сесть в автобус. Ровным и напряженным шагом двигался он с северных окраин Москвы на юг, держа в уме направление, ориентируясь, как в тайге, по солнцу, сам не зная еще, зачем ему юг, и где окончится его путь, и что этот путь пересечет.
От Ленинградского шоссе, людного и шумного, он удалился влево и задержался на Инвалидном рынке, купил неворованный плащ. Еще левее взял он, подходя к «Динамо», — не хотел видеть дом, где живет Игумнов. Так, забирая влево и опять выпрямляя путь, вышел он к Савеловскому вокзалу, завернул в ресторан. Сирены электричек не касались как-то его сознания. Метро (станция «Новослободская») поманило его шумом и толкотней. Он спустился вниз, читал справа и слева: «Белорусская», «Краснопресненская»… Много станций на кольцевом маршруте, но зачем они ему? С шумом и грохотом проносились поезда.
Ноги поднесли Петрова к самому краю платформы, он пропускал мимо себя вагоны, смотрел вслед поездам, исчезавшим в кривом стволе туннеля. Очередная цепочка вагонов выезжала на свет, вдруг все поплыло перед глазами, и Петров почувствовал, как тянет его вниз, на матово сверкнувшие рельсы, как гнется спина, вбирается голова в плечи — за секунду до броска. Он отступил, залился потом, еще шаг, еще — и колонна рядом. Вырываясь из чьих-то рук, он прыгнул на эскалатор, и ужасом заполыхало сознание. Вниз проплывали фантастически смелой окраски люди, желтые косы старух, жгуче-синие лица мужчин, лица немыслимые… Разноцветные наряды людей были неестественно ярки, размыты яркостью, в ореоле яркости… Со вздохом облегчения Петров определил: крашеные синдромы, не сопряженные с галлюцинациями, нужно выспаться, немедленно выспаться, тогда все кончится, это не опасно… Толпа выкинула его на свет дня — и мир вновь был в надежных цветах разума, скромные краски мира сдули ореолы, затушевали буйство радужных пятен.
Он пришел к Каляевской, купил в киоске газеты и выбросил их. Стоял на углу, за спиной Оружейный переулок, соображал, куда идти. Кто-то споткнулся о выроненный портфель, выпрямился, обнял Петрова несильно и бережно. Петров вглядывался в чужое лицо, понемногу прояснявшееся до знакомости. Игорь Сидорин, вместе бежали из распределителя МВД. Он шел рядом с Игорем, зубами пытался уцепиться за нить разговора и не мог. Сидорин привел его к себе.
