Мария Глушко - Мадонна с пайковым хлебом
Он прибил каблук, покачал его, проверяя надежность, присел на корточки, снизу посмотрел на нее:
— Ну-с, ножку дивную продень...
И сразу она вспомнила свой сон точно таким было у него лицо, когда он столкнул сапогом на них черную груду земли.
Он поднялся, вытер платком руки.
— У тебя такое лицо — обиделась, что не пришел вчера?
...Но он же не отвечает за мои сны!
— Да нет, не обиделась.
Они пошли, Нина продела руку под его локоть, но все сбивалась с ноги, не могла приноровиться к его шагу, а он прижал к себе локтем ее ладонь и все поглядывал на нее сверху горячими карими глазами, а она слабела и обмирала под его взглядом. Что же я молчу, почему молчу, ведь уже начался отсчет нашего с ним времени, он уедет, и опять я буду жалеть…
— Ты от Ады узнал, где ясли? — Это были не те слова, которые хотела она сказать, но нельзя же все время молчать...
— Да, и знаешь, он сразу ко мне пошел... Красивый мальчик, ТОЛЬКО худенький.
В этой фразе ей послышался упрек, но она промолчала. Еще бы не быть ему худеньким!
— Сейчас заберем его и отправимся к нашим, там ждут.
Нина вскинула на него глаза:
— Я не пойду. Не могу.
Он даже приостановился от удивления.
— Почему?.. У тебя дела?
— Нет. Просто не могу — и все.
Он облегченно улыбнулся, похлопал ее по руке.
— Глупости, маленькая, нас ждут, и я обещал... Там накрывают стол.
Она молчала, но он понял: в этом молчанье нет согласия, и принялся уговаривать, все так же похлопывая ее по руке: сейчас не время разводить капризы, он приехал ненадолго, ему одинаково хочется побыть и с ней, и с родными... А если были какие-то обиды, нужно переступить через них, в такое время надо держаться всем вместе, вот так, — сжал он в кулак пальцы.
— И потом, они хотят поглядеть на Витьку.
В его словах были логика и правота, но слова эти уходили, как вода в песок, ей очень хотелось сейчас сказать «ладно» — ведь ради него, — но она знала, что не сделает этого, даже ради него. Даже если он сейчас уйдет один и она не увидит его больше.
Она очень точно сказала: «не могу». Хотела, но не могла. Не обида и, уж конечно, не гордость мешали ей переступить порог того дома. Она потом много раз возвращалась к мысли: наверно, у них — своя правота, они не виноваты, что не дано им сострадать чужой беде, как не дано слепому видеть солнце, глухому слышать звуки мира... И она ни в чем не обвиняла их, но не могла забыть, как скиталась с ребенком по скованным морозом улицам и возвращалась вечерами, чтобы услышать: «Как успехи?»
…Он остался у дверей, она вывела из яслей зареванного сына, Виктор взял его на руки, спросил:
— Ну, куда теперь? Ты не передумала?
— Ты иди, тебя ведь ждут там...
Виктор ничего не сказал, понес сына, она шагала рядышком — совсем, как мечталось ей вчера, но что-то уже встало между ними, она подумала измученно: боже мой, ведь остался всего один день!
— Почему он плакал? — спросил Виктор.
— Он всегда плачет, когда я прихожу. Боится, что опять уйду.
Виктор прижал к себе головку сына, забормотал что-то, Нине послышалось: «Комочек мой...»
На Приваловом мосту возле лестницы Нина приостановилась:
— Осторожно, здесь крутые ступени.
Виктор посмотрел вниз, потом пробежался взглядом по ветхим деревянным строениям.
— Никогда бы не подумал, что в этом городе есть такие трущобы.
Они спустились вниз, подошли к домику, Нина, поднявшись на цыпочки, пошарила рукой над дверью, нашла ключ.
Из открытой двери пахнуло застарелой сыростью и керосином. Виктор потоптался у порога и, пригнувшись, вошел в сени, потом в комнату. Постоял так, потом спросил:
— Ты тут живешь?
— Да, живу. Ты проходи.
Витюшка запросился на пол и, как только Виктор опустил его, подбежал к буфету, стал тыкать в него пальчиком и кричать «дай!».
— Чего он хочет?
— Есть. Он всегда хочет есть.
Спохватившись, Виктор полез в брючный карман,
достал подтаявшую шоколадку.
— Совсем забыл про нее. Ему можно?
— Ему все можно.
Витюшка выхватил из рук отца шоколадку, уселся на низенькую скамейку, принялся болтать ножками и грызть шоколадку.
Виктор прошелся по комнате, разглядывая потолок, стены, заглянул за занавеску.
— А чей это дом?
— Одной женщины, ее зовут тетей Женей.
— Она твоя тетка?
— Нет. Просто хорошая женщина. В этих трущобах, представь себе, живут хорошие люди, добрые... Еще была старушка она умерла.
— Кто — умерла?
— Ипполитовна. Нищенка. Она кормила нас, когда у меня украли карточки.
Он смотрел на нее, удивленно помаргивая, словно ничего не понимал. Словно она изъяснялась на иностранном языке.
— Разве тут можно жить?
— Можно. Да ты садись, не бойся. Или ты спешишь?
Он осторожно опустился на старенький фанерный стул, предварительно осмотрел его и испробовал на прочность.
— Знаешь, мне тебя нечем угостить, только холодная картошка и немного селедки...
— Я сыт, не беспокойся, — перебил он.
А ей очень хотелось есть, и она выставила на стол остатки селедки, молодую картошку, придвинул к нему хлеб и уже вялые, чуть сморщенные малосольные огурцы.
— Ешь.
Она знала, что он брезглив, и при нем перетерла чистым полотенцем вилки, надергала в огороде зеленого лука, помыла его в сенях.
— Ешь, — опять пригласила она и взяла картофелину. Старалась есть медленно и не жадно, он смотрел на нее, это ее смущало. Он понял ее смущение, взял огурец, вяло пожевал его.
Витюшка все так же сидел на скамеечке, покачивая ножками, он #-весь был вымазан шоколадом; Нина заметила на лице Виктора выражение брезгливой жалости.
— Он что, болел?
— Да. И еще у него рахит. Но это пройдет.
Она вдруг вскочила, схватила сына, умыла его под умывальником и, прижав к себе, стала целовать, целовать... Пусть брезгует, пусть не любит, ты мой, мой, самый хороший... Вот кончится война, и мы заживем, у тебя будет все, что захочешь...
Витюшка разревелся, стал отбиваться ножками, она опустила его на пол.
— Ты испугала его.
Нина дала сыну картофелину, он схватил ее в кулачок, подбежал к мячу — давнему подарку Бори, — других игрушек у него не было.
Ничего, вот кончится война, у тебя будет много игрушек, мысленно твердила она.
Виктор встал, опять обошел комнату, долго рассматривал фотографии на стене, потом остановился возле «мадонны», щелкнул по картинке ногтем:
— А она чем-то похожа на тебя.
— Наверно, это я похожа на нее, — засмеялась Нина. — Ведь ей пять веков.
Незаметно для себя самой она съела всю картошку и была рада, что он стоит спиной и не видит ее неопрятной голодной жадности. А он все стоял возле «Мадонны с цветком» и молчал, молчание давило на нее, она все рремя думала: он скоро уйдет, его там ждут, и опять мы ничего не скажем друг Другу. Да она и не знала, что говорить и где взять те главные слова, которые она давно забыла.
Она видела, как никнет его голова и опускаются плечи, и вдруг он шагнул к ней, схватил за руки, прижал к своим глазам ее ладони.
— Прости меня... Прости...
Голос его сорвался, и ей показалось, что вот сейчас он заплачет. Она не знала, что с ним, не понимала его состояния — так долго молчал, а теперь вот... За что простить?
Не выпуская ее рук, он сжал их в своих ладонях, посмотрел на нее, и она увидела, какое у него измученное постаревшее лицо.
— Я не знал... ничего не знал...
Он обнял ее и все повторял «не знал», «прости», считал, что она-то, генеральская дочка, живет тут на литерном снабжении и что ей в лейтенантском аттестате... Она слышала, как клокотало у него что- то в горле и он никак не мог прокашляться.
Она гладила его легкие волосы, а он покачивал головой и постанывал, прикрыв глаза, как будто у него что-то болело.
56
Она уложила сына, задернула занавеску и хотела включить свет, но Виктор тихо сказал:
— Не надо.
Она пошла к нему, он за руку притянул ее к себе.
— Моя маленькая... Беленькая...
Она все время помнила, что послезавтра ему уезжать, но ее тело не отзывалось на ласку, только тлела в ней тихая нежность, и опять она вспомнила, что ведь это их единственная ночь, а завтра, наверно, уже придет тетя Женя, а потом он уедет...
Он стал целовать ее шею, худенькие плечи, она слышала его жаркий шепот, но шепот этот не зажигал ее — может быть, огонек потух в ней навсегда. Было очень тихо, только звонко тикали ходики да шуршало в стенах, и вдруг он сказал:
— Я отвык от тебя, я боюсь тебя сейчас...
И оттого, что в этот миг они чувствовали одинаково, в ней вспыхнула радость, захотелось сказать: мне ничего не надо, только сидеть вот так рядом и молчать... Он стал спрашивать про Ташкент и как же добиралась она из Аксая с ребенком и как жила тут, а она прижала свою ладонь к его губам — не надо, сейчас не надо... Многое хотелось рассказать ему, но для этого не настало время; об этом надо — потом, когда все пройдет и отболит.
