Дина Рубина - Вот идeт мессия!..
Подъехал двадцать пятый, уже переполненный. Но Мишка подтащил ее к дверям, подтолкнул, впихнул в автобус и зачем-то заплатил за нее, хотя у Зямы был проездной – все это не переставая ругаться.
– Слушай, ну как ты – приличный человек – печатаешь эту скотину, этого русофоба, эту жидовскую морду – Фахрутдинова! – кричал Мишка на весь автобус, время от времени валясь на Зяму всем телом, потому что, жестикулируя, на поворотах забывал хвататься за поручни. – Что он несет, что несет! Любой начинающий психиатр поставит диагноз по двум абзацам его пачкотни.
– Но, Миша, он же аргументирует, – отбивалась Зяма, – ты не можешь не согласиться…
– Аргументирует! Его аргументы – это воспаленный бред малолетнего онаниста! Нет, кончится тем, что я просто изобью его. Он у меня получал, и еще получит.
– Ми-иша! – укоризненно проговорила Зяма. – Ты интеллигентный человек. Что значит – изобью?
– Кулаками, – простодушно объяснил тот. – Как в детстве, на даче у тети.
– У какой тети? – не поняла Зяма, начиная прислушиваться к этому странному разговору.
– У тети Фиры. Нашей общей тети.
И поскольку Зяма недоуменно молчала, он сказал:
– Мы же с ним двоюродные братья. Ты что – не знала?
– Кто – братья, – ахнула Зяма, – ты и Рон?!
– Ро-он! – передразнил он ее. – Этого афериста зовут, как и меня, – Мишка Цукес. Мы с ним в честь общего деда названы…
На тремпиаде в это время всегда толпился народ – поселенцы разъезжались по домам. По две, по три к тротуару подлетали легковушки, останавливались «рафики» – расхватывали «своих» седоков, как горячие пирожки. Выкрики взлетали над шумом шоссе:
– Бейт-Эль!
– Офра!
– Кохава – Шахар!
– Псагот, двое!..
Кого-нибудь из своих она ждала долго, минут двадцать. Как назло, ни из одной машины не раздавалось такого желанного в этот вечер: «Неве-Эфраим!».
Вдруг она увидела одного знакомого йеменского еврея, из Офры. Когда-то по дешевке он продал им холодильник. Зяма бегло улыбнулась ему, в наступивших сумерках продолжая напряженно вглядываться в каждого, кто сидел за рулем подъезжавших машин.
Но знакомый йеменец подошел к ней и спросил:
– Кого из ваших сегодня ранили? Она обернулась.
– Ты не знаешь? – спросил он. – Кого-то из ваших часа четыре назад подстрелили у поворота, недалеко от мечети. Говорят, с минарета и стреляли… Я думал, может, ты знаешь – кого.
– Я возвращаюсь из Тель-Авива, – сказала она. И сразу увидела подъехавшую машину Давида Гутмана. Наконец-то!
Она бросилась вперед, открыла дверцу, села на переднее сиденье.
– Давид, – сказала она, – кого-то из наших ранили.
– Где? – спросил он.
– Возле мечети. Этот проклятый поворот, там всегда что-нибудь случается.
Давид достал из бардачка оружие и положил перед собой. Поехали…
– Кого – не знаешь?
– Да я же весь день в этом Тель-Авиве! – раздраженно проговорила она.
Они ехали молча и быстро. У поворота перед мечетью, как всегда, отстегнули ремни.
– Ты глянь, как тихо, – сказала Зяма. – Ни души не видать.
– Попрятались, – отозвался он спокойно. – Ничего, сейчас спустимся в Рамаллу и немного их развлечем.
На въезде вдоль шлагбаума странным подпрыгивающим шагом прохаживался Иоська Шаевич. Он бросился к машине, нагнулся к окну.
– Давид! Через час, здесь, с оружием.
– Кто? – спросила его Зяма, предчувствуя уже ответ.
– Хаим Горк, – сказал Иоська. – Три пули. Одна в голову, две в живот. Надежды мало.
И с этой минуты ее не отпускала мелкая холодная дрожь, сотрясающая изнутри, разрывающая ребра.
По центральной улице уже кружила машина с громкоговорителем: через час все мужчины поселения Неве-Эфраим, с оружием… Все мужчины. С оружием.
Ее муж стоял наверху, там, где начиналась тропка, ведущая к «караванам». Она поняла, что он ждет ее давно на этом ветру, у него было очень озябшее лицо. Увидев Зяму, он повернулся и стал спускаться вниз один. Она догнала его, схватила ледяную жесткую руку и прижалась к ней губами.
Она представила, что он сегодня испытал, ведь он знал, что на тремпиаде она обычно подсаживается к Хаиму.
– Бедный, – сказала она, – прости меня…
Он молча спускался.
Он никогда бы не рассказал ей, как бежал сегодня вверх по этой крутой тропке, задыхаясь и держась за свое ненадежное сердце, уже перенесшее инфаркт пять лет назад. Как он бежал наверх, хватая воздух и подвывая какие-то бессмысленные, жалкие слова мольбы. И как, увидев его издалека, сквозь толпу, окружившую беленый домик секретариата, рыжебородый их раввин Яаков закричал ему: «Нет! нет!», – и яростно замахал руками.
Это чудо, сказал ему потом Яаков, это Божье чудо, что ее не было в машине. Молись. Обе задние дверцы прошиты насквозь.
Ничего этого муж не стал ей рассказывать.
Он был гораздо старше нее, она была последней и самой пронзительной женщиной в его жизни. А он умел ценить последние дары лета. Также молча они поднялись по ступенькам и вошли в свой вагончик, по которому метался, чуявший неладное, пес. Он бросился к Зяме, отчаянно пытаясь допрыгнуть до ее лица. Она села на корточки и обняла его и, зажмурясь, подставила лицо под его горячий колючий язык. Всего этого могло уже не быть, подумала она. Ее по-прежнему колотила мельчайшая дрожь.
– Я звонил в «Хадассу», – сказал муж сдержанно, – Хаима прооперировал Иегуда, ты знаешь, Иегуда – бог. Но даже если Хаим останется жить, это не принесет никому счастья.
– Ты хочешь сказать, что он не сможет двигаться?
– Я хочу сказать, что это будет уже не Хаим. Она вскочила и заходила по тому загончику с диваном, креслом и кухонным столиком, что назывался у них «салоном». Потом резко села. Ее сотрясала неуемная дрожь.
– Я хочу, чтоб все они сдохли, – сказала она.
– Что? – не понял он.
– Я хочу, чтоб все они сдохли, – выкрикнула она и заплакала, – все они, со своими женами, детьми и животными! Чтоб мы хоронили их семь месяцев, не разгибая спины!
– Поздравляю, – сказал он. – Почему – семь месяцев?
Она не знала – почему. Это было старое, из детства, страшное проклятие деда. Чтоб мы хоронили их, не разгибая спины, говорил он на идиш. Деда, кого – их? Врагов, мамэлэ. Наших врагов. Каких врагов, где – враги, их не было видно вокруг ни одного…
Она давно и навсегда забыла это старое дедовское проклятие. Кто мог подумать, что однажды, на этой земле, оно ей так страшно пригодится. Что слишком многое пригодится ей на этой земле.
Муж сел напротив нее, сильно с двух сторон сжал коленями ее судорожно сведенные колени.
– Вот к чему мы пришли, – сказал он. – Стоило жить четыре года в вагончике и каждый день играть со смертью, чтоб в конце концов потерять человеческое лицо. А теперь я – старый врач, хирург, – со всеми спущусь в Рамаллу, и буду бить окна в арабских виллах и жечь их машины.
– Нет! – крикнула она. – Ты не пойдешь, я не пущу тебя!
– Я пойду, – возразил он, не глядя на нее. – Ты слышишь: все мужчины, с оружием… Ты это выбрала.
– У тебя нет оружия!
– Ничего, мне дадут. Я был когда-то неплохим стрелком.
– У тебя больное сердце. – Она плакала уже взахлеб, не слыша сама себя, как плачут обиженные дети.
– Ты некстати про него вспомнила.
Он собирался, не глядя на жену. Надел высокие ботинки, штормовку с капюшоном. Так он каждый год собирался в летний поход с однокашниками.
– Я прошу тебя, Костя! – взмолилась она. Ей уже не стыдно было ничего, она готова была броситься ему в ноги, но по лицу его поняла, что ничего не поможет. Он наказывал ее. Как наказывают потерявшие терпение родители своего вздорного, непослушного, сильно нашкодившего ребенка…
Когда он ушел, не попрощавшись, она замерла и так, замерев, пережидала выстрелы, звон битых стекол, крики и лай собак, доносящиеся из Рамаллы, зарево и прогорклый вонючий запах сожженных шин.
Так же замерев, автоматически двигаясь, она подала еду дочери, прибежавшей от подруги Рахельки, где она, как уверяла, готовила уроки. Уложила ее в постель. Сидела на табурете, прислушиваясь к далекому гулу.
Пес вскакивал, ходил у ее ног и снова ложился. Потом подполз и положил голову на ее тапочек.
– Нет, нет, – сказала она ему шепотом, – ты тут ни при чем. Ты замечательный, чудесный, возлюбленный мой пес… Я сама во всем виновата…
Но часа через три Кондрат вдруг вскочил, замолотил хвостом, бросился к двери на знакомые шаги. Умница, он понимал, что сегодняшнее возвращение хозяина значило куда больше, чем обычные усталые его шаги после дежурства.
Муж был перепачкан сажей, руки в порезах. От него несло вонючим резиновым дымом. Он по-прежнему на Зяму не глядел…
Когда он вышел из ванной и, стоя к ней спиной, стал прижигать йодом ранки на пальцах, она подошла к нему, изо всех сил обняла сзади, прижалась щекой к махровой ткани его банного халата и сказала:
– Сдаюсь. После Судного Дня покупаем квартиру в городе.
