Кейт Мортон - Далекие часы

Видите ли, я прочла все письма. В вечер девичника Сэм я забрала их домой и жадно проглотила, одно за другим, начав с маминого прибытия в замок. Вместе с мамой я мерзла в первые месяцы 1940 года, над моей головой бушевала битва за Англию,[39] по ночам я дрожала в бомбоубежище Андерсона.[40] В течение восемнадцати месяцев почерк постепенно становился все более аккуратным, а стиль — зрелым, пока наконец в предрассветные часы я не добралась до последнего письма, посланного домой как раз перед тем, как за Мередит приехал отец и забрал ее в Лондон. Письмо было датировано семнадцатым февраля 1941 года и имело следующее содержание:

Дорогие мама и папа!

Простите, что поссорилась с вами по телефону. Я была очень рада услышать ваши голоса, и мне ужасно неприятно, что все так закончилось. Вряд ли мне удалось объяснить свою точку зрения.

И все же я понимаю, что вы просто желаете мне добра; благодарна тебе, папа, что ты говорил обо мне с мистером Солли, однако не могу согласиться, что возвращение домой и работа у него машинисткой и есть то самое «добро».

Рита не такая, как я. Она возненавидела деревню с первого взгляда и всегда знала, что хочет делать и кем стать. Всю жизнь мне казалось, что со мной что-то неправильно, что я «другая» в некоем важном отношении, которого не могу объяснить, которого и сама не понимаю. Я люблю читать книги, люблю наблюдать за людьми, люблю запечатлевать на бумаге то, что вижу и чувствую. Да, это нелепо! Представляете, какой белой вороной я ощущала себя всю жизнь?

Но здесь я встретила людей, которым тоже это нравится; оказывается, некоторые смотрят на мир так же, как я. Саффи верит, что когда война окончится, а это вот-вот должно случиться, у меня неплохие шансы поступить в среднюю школу. А после… ну а вдруг! Возможно, даже университет?! Но я должна продолжить обучение, если собираюсь перевестись в среднюю школу.

И потому заклинаю вас: не забирайте меня домой! Блайты рады моему присутствию, и вам же известно, что обо мне прекрасно заботятся. Ты не «потеряла» меня, мама; напрасно ты так говоришь. Я твоя дочь… ты не сможешь потерять меня, даже если захочешь. И все же прошу: позвольте мне остаться.

С любовью и надеждой на лучшее,

Той ночью мне приснился Майлдерхерст. Я снова была девочкой, одетой в незнакомую школьную форму, и стояла у высоких железных ворот в начале подъездной дорожки. Ворота были заперты и слишком высоки, чтобы их перелезть; настолько высоки, что, когда я подняла глаза, их верхушка потерялась в клубящихся облаках над головой. Я попыталась взобраться, но ноги постоянно скользили и подгибались, как часто случается в снах; железо было ледяным, и все же меня переполняло страстное, отчаянное стремление выяснить, что же лежит за воротами.

Я посмотрела вниз и увидела на ладони большой ключ, заржавленный по краям. В следующее мгновение я очутилась за воротами, в экипаже. В сцене, взятой непосредственно из «Слякотника», я ехала по длинной извилистой дорожке, мимо темных дрожащих лесов, по мостам, пока передо мной на вершине холма не вырос замок.

И тогда неведомым образом я оказалась внутри. Замок выглядел заброшенным. Пыль покрывала полы коридоров, покоробившиеся картины висели на стенах, занавески выцвели, но дело было не только в этом. Сам воздух был затхлым и гнилостным, как будто меня заперли в коробке на темном заплесневелом чердаке.

Затем раздался шум — шуршание, шепот, — и что-то мелькнуло впереди. В конце коридора стояла Юнипер в том самом шелковом платье, которое было на ней во время моего визита в замок. В душе возникло странное чувство; сон пропитало глубокое и тревожное томление. Хотя Юнипер не проронила ни звука, я поняла, что на дворе октябрь 1941-го и она ждет Томаса Кэвилла. За ее спиной появилась дверь в хорошую гостиную. Играла музыка, которая показалась мне знакомой.

Я проследовала за Юнипер в комнату, где был накрыт стол. Воздух сгустился от предвкушения. Я обошла вокруг стола, подсчитывая приборы и откуда-то зная, что один из них поставлен для меня, а другой — для мамы. Юнипер что-то сказала; ее губы двигались, но я ничего не расслышала.

Внезапно я перенеслась к окну гостиной; благодаря странному вывиху логики сна это одновременно было и окно маминой кухни. Я выглянула на улицу. Ярилась буря, и я заметила внизу блеск черного рва. Движение; какая-то темная фигура прорвала поверхность. Мое сердце гулко забилось; я поняла, что это Слякотник, и застыла на месте. Ноги срослись с полом, но как только я собралась закричать, страх внезапно исчез. Вместо страха меня окатила волна томления, печали и, как ни удивительно, желания.

Проснулась я резко, успев поймать тающий сон. Обрывки грез висели в углах комнаты, словно призраки, и некоторое время я лежала неподвижно, заклиная их остаться. Мне казалось, что легчайшее движение, едва заметный намек на утренний свет выжжет последние следы подобно туману. А я не хотела с ними расставаться. Сон был таким ярким, тяжесть томления такой неподдельной, что, прижав руку к груди, я словно ожидала нащупать пальцами синяки.

Через некоторое время солнце поднялось достаточно высоко, чтобы мазнуть по крыше «Зингера и сыновей» и заглянуть в щели меж занавесок; чары сна были разрушены. Я со вздохом села и заметила коробку из-под бабушкиных тапочек в изножье кровати. При виде конвертов, на которых стоял адрес «Слон и Замок», подробности минувшей ночи хлынули потоком, и меня охватила внезапная похмельная вина человека, который перебрал жира, сахара и чужих секретов. Неважно, сколько радости мне принесли чувства, образы и голос моей матери; неважно, сколь убедительными были мои оправдания (письма написаны много лет назад; они предназначались для чужих глаз; она никогда не узнает); я не могла забыть выражения лица Риты, когда та вручила мне коробку и предложила почитать; намек на триумф, как будто у нас появился общий секрет, узы, связь, не включавшая ее сестру. Теплая ладошка маленькой девочки выскользнула из моей ладони, оставив лишь угрызения совести. Я должна признаться в своем преступлении, в этом не может быть сомнений. Но я заключила с собой сделку: если мне удастся выйти из дома и не наткнуться на маму, мне будет дарована дневная отсрочка для обдумывания, как лучше действовать; с другой стороны, если я наткнусь на нее, прежде чем окажусь у двери, я немедленно во всем признаюсь. Я быстро и тихо оделась, украдкой привела себя в порядок, забрала сумку из гостиной… все шло великолепно, пока я не добралась до кухни. Мама возилась с чайником, на ней был халат, подпоясанный чуть выше, чем следует, отчего она странным образом напоминала снежную бабу.

— Доброе утро, Эди, — обернулась она.

Отступать слишком поздно.

— Доброе утро, мама.

— Хорошо спала?

— Да, спасибо.

Пока я пыталась изобрести повод пропустить завтрак, она поставила передо мной на стол чашку чая и спросила:

— Как прошел девичник Саманты?

— Ярко. Шумно, — быстро улыбнулась я. — Ты же знаешь Сэм.

— Я не слышала, как ты вернулась прошлой ночью. Я оставила тебе ужин.

— Э-э-э…

— Мне кажется, ты его не…

— Я очень устала.

— Конечно.

Я чувствовала себя настоящей мерзавкой. В мешковатом халате мама казалась более уязвимой, чем обычно, отчего мне стало еще хуже. Я села рядом с чашкой, решительно вдохнула и начала:

— Мама, я должна кое-что…

— Ой! — Она вздрогнула, сунула палец в рот, затем затрясла им. — Пар, — пояснила она, легонько дуя на кончик пальца. — Дурацкий новый чайник.

— Принести тебе льда?

— Просто подставлю под холодную воду. — Мама повернула кран. — Это все из-за формы носика. Не понимаю, почему они вечно переделывают вещи, которые прекрасно работают.

Я снова вдохнула… и выдохнула, когда она продолжила:

— Лучше бы сосредоточились на чем-то полезном. Например, лекарстве от рака.

Наконец она выключила воду.

— Мама, мне правда нужно тебе…

— Секундочку, Эди; вот только отнесу папе чай, пока не зазвонил колокольчик.

Она исчезла наверху, и я ждала, гадая, что ей скажу, как скажу, возможно ли облечь мой грех в слова таким образом, чтобы она поняла. Тщетная надежда, и я быстро от нее отказалась. Нельзя безнаказанно признаться человеку, что следил за ним в замочную скважину.

До меня донеслись обрывки тихой беседы мамы и папы, стук двери, шаги. Я быстро поднялась. И что только мне в голову взбрело? Мне нужно больше времени; глупо вываливать все с бухты-барахты; если немного подумать, все обернется совсем по-другому… Но мама уже стояла на кухне и говорила:

— Это должно ублажить его милость на четверть часа.

Я по-прежнему неловко мялась за стулом, столь же естественно, сколь плохая актриса на сцене.