Вирджиния Эндрюс - Сквозь тернии

Я спрятался за открытой дверью ее спальни и смотрел, как она молится, стоя на коленях. Молча. Разве Бог слышит ее, если она ничего не говорит?

Я забрался в угол гостиной и начал одну за другой жечь спички. Огонь почти жег мне лицо. Как ужасно, когда огонь сжигает тебя! Как ужасно, что его душа поднялась к небу в черном дыму! А я сам в то время был маленьким червячком у мамы в животе, который еще называется «эмбрион», и я был еще не Барт, а может быть, даже мог стать девочкой, хотя ужаснее не могло быть!

Лучше бы папа никогда не объяснял мне про это. Знать не желаю.

Голова начала болеть от мыслей. Рука, державшая спичку, так дрожала, что я уронил спичку. Надо скорее проветрить, пока никто не почуял запах горелого. Они обвинят, конечно, меня в прожженном ковре. Меня всегда обвиняют, даже не подозревая, что Джори, выходя из дому, делает вещи еще более ужасные.

Что мне говорил Джон Эмос? Надо вспомнить.

— Твоя мать — виновница всего плохого, что происходит вокруг. Это всегда происходит вокруг женщин, особенно красивых. Зло сопровождает их… Хитрые, греховные женщины, они соблазняют мужчин своей красотой, они склоняют их ко злу.

Да, именно так: хитрые, лживые, красивые — это они, мама и бабушка. Лгала мне, скрывала, кто она такая… показывала свой портрет в молодости, а сама соблазнила моего родного отца, который был моложе ее. А мама — что сделала мама моему отцу? То же самое.

Я вздохнул: тяжелая доля быть ангелом-мстителем Божьим, как и мой прадед Малькольм. Но ничего, я стану таким же безжалостным, как Малькольм. Я старался быть как Малькольм, и кости мои ныли от этих стараний, мускулы болели, но тем более это ценно, что я чувствовал себя в действительности таким же старым и мудрым, как Малькольм в расцвете своей власти.

От этих мыслей мое сердце бешено заколотилось. Ненавижу всех женщин, всех. Отвратительны. Я покажу им. Мама надеется, что я не слышал, что знает только Джори. Но старая ведьма мадам Мариша так кричала тогда за закрытой дверью, что слышно было почти все. И к тому же мамина книга.

Голова еще сильнее разболелась. Я теперь не знаю, кто я. Малькольм? Барт? Слабые ноги, слабое сердце, редкие волосы; да, теперь я совсем как Малькольм, но зато какой мудрый!

«Глупая дочь: прячет своих детей наверху и надеется, что я не догадаюсь. Дура. Неужели Джон не знает всего, что творится в доме? Он обо всем мне докладывает. Как много промахов она сделала! Думает, что я скоро умру, что я такой слабый, что не смогу подняться по лестнице, но Джон сделает это за меня. Следи, приказал я Джону, неотрывно следи за моей дочерью, особенно тогда, когда она куда-то уходит. Она надеется, что я изменю свое завещание и отпишу наследство на нее, но я посмеюсь над ней: мои деньги заработаны тяжелым трудом, и она не заслужила их. Слышите, как звенят монеты в моих карманах? Это лучшая музыка, какую я знаю. Победа останется за мной, так оно всегда бывало».

Шаркая ногами, как Джон, я направился к их спальне. В ней стоял запах греха. Я приглушил шаги возле закрытой двери и остановился. Внутренне я был все еще всхлипывающим мальчишкой — но я должен быть Малькольмом! Я должен стать сильным, старым, мудрым: и лучшая часть моя уже такой была. Где те голубые вершины гор? Нет, это не тот большой и красивый дом высоко в горах. Где суетящиеся слуги, где танцевальный зал, пролеты лестниц? Я смутился. Голова моя заболела еще сильнее. Начало болеть колено, заныла спина, сердце заколотилось.

— Выпрямись, Барт, — сказал вдруг голос папы, который в действительности был мне дядей. Напугал меня. Я даже подпрыгнул.

— Ты совсем юный, а горбишься, как старик. И колено у тебя не болит, не притворяйся.

Он дружески дал мне подзатыльник и отворил дверь в спальню, а я увидел лежавшую в постели маму. Она ждала его. Ее широко открытые глаза глядели в потолок. Может, она плачет? А папа только что вернулся из больниц, где полно микробов. Делал обходы.

— Ненавижу тебя! — яростно прошептал я, стараясь проколоть его взглядом. — Ты думаешь, ты непогрешим? Ты думаешь, что врач не может быть наказан? Но Бог послал черного ангела, покарающего тебя и твою сестру за то, что вы совершаете!

Он примерз к своему месту. Он взглянул на меня так, будто видел меня в первый раз. Я смело и неотрывно глядел на него. Он прикрыл дверь спальни и повел меня в холл, чтобы она не услышала.

— Барт, ты ведь ходишь к бабушке каждый день? — Несмотря на тревогу, написанную на его лице, он хорошо держался, и голос его был мягок. — Знай, что не нужно верить всему, что она говорит. Иногда люди лгут.

— Исчадье ада! — прошипел я. — Семена, упавшие в дурную землю, взрастят посев Сатаны.

На этот раз он больно выкрутил мне руку и встряхнул меня:

— Я запрещаю тебе говорить об этом! Никогда не волнуй свою мать подобными разговорами. Попробуй только заикнуться ей об этом, я выпорю тебя так, что не сможешь сидеть! И, когда в следующий раз увидишь бабушку, напомни ей о том, что это она посеяла эти семена и позволила расцвести цветам. Взгляни на ее лицо, когда будешь говорить ей это… и ты поймешь, кто из нас — исчадье ада.

Я вырвался из его рук и побежал, не желая больше слышать, что он говорит. По пути я натолкнулся на стол в гостиной и уронил на пол дорогую настольную лампу, которая разбилась.

Я прибежал в свою комнату, упал на кровать, дрожа с головы до ног и задыхаясь. В груди была такая страшная боль, будто меня стянули железными обручами. Я чувствовал себя, как паста, выдавливаемая из тюбика. Я перевернулся на спину и, уставясь в потолок, заплакал. Слезы побежали со щек на подушку. Если бы я намочил постель по другой причине, меня бы немедленно отшлепали: я слишком большой в свои десять лет, чтобы делать такие вещи.

Хочу ли я быть большим? Чтобы мне было десять лет? Почему я взрослею? Это Бог меня делает таким? Мысль о детях, спрятанных на чердаке, смеющихся наперекор судьбе, остающихся детьми, несмотря на лишения, подводила меня к тому, чтобы доказать, что Малькольм был прав. Никогда эти дети не выйдут оттуда. Никогда, даже когда Малькольм будет в своей могиле.

"Мама ушла и оставила меня.

Она славно устроилась.

Мама ушла и оставила меня,

И я теперь не знаю, как мне быть…"

Я заснул, и меня мучили сновидения. Старик засовывал маленького мальчика в мусорный бак. Мальчик кричал. Скоро мальчик, которым оказался я, будет сожжен вместе с другим мусором…

Вершащие кровосмешение и родившиеся от него будут наказаны, как грешники из грешников; и даже я, даже я, умирающий в мусорном баке.

Капли дождя ударили внезапно, как пули, пущенные Божьей рукой. Я стоял у окна, выходящего в сад, и глядел на дождь, секущий лица мраморных статуй. Бог наказал статуи за то, что они обнажены и греховны. Я ждал, когда придет Джори.

Грех. Мы оба согрешили уже тем, что живем с родителями, которые родителями быть не могут. Я не обернулся, когда пришла мама, но краем глаза увидел, что она оживленная, розовощекая с дождя и смеется, приветствуя Эмму. Она приехала из магазина и ведет себя так, будто ничего не случилось. Она сложила покупки в кресло, сбросила пальто и смеясь, стряхивала капли дождя с волос.

— Не люблю дождь, Эмма. Привет, Барт! Я не видела тебя до сих пор. Как дела? Соскучился по мне?

Не стану отвечать. Вообще не буду с ней разговаривать. Не хочу быть вежливым, хорошим мальчиком; не стану даже мыться. Буду делать что хочу. Они же сами делают, что хотят. Божьи слова для них — ничто. Значит, и мне можно.

— Барт, этим Рождеством будет так весело! — сказала мама, глядя не на меня, а на Синди. Думает опять о том, что бы купить Синди из одежды. — Это будет наше первое Рождество вместе с Синди. В лучших семьях всегда стремятся иметь детей обоих полов: так дети лучше узнают друг о друге, мальчики о девочках, а девочки — о мальчиках. Она обняла Синди:

— Синди, ты даже не знаешь еще, как ты должна быть счастлива, что у тебя двое таких замечательных братьев. Они будут обожать тебя, когда ты вырастешь и станешь настоящей красавицей… если они и сейчас тебя не обожают.

Бог мой! Если бы только она знала! Но Малькольм сказал, что красивые женщины глупы. Я посмотрел на Эмму, которая красивой не была и быть не могла. А она — умнее?

Эмма подняла глаза и встретилась со мной взглядом. Я поежился. Да, некрасивые женщины умнее. Они-то знают, что мир не станет прекраснее только от того, что они красивы.

— Барт, ты мне так и не сказал, что бы ты хотел попросить у Санта-Клауса.

Я пристально поглядел на маму. Она прекрасно знает, что бы я хотел.

— Пони! — ответил я.

Я вытащил из кармана перочинный лож, который мне дал Джори, и стал ковырять ногти. Мама поглядела на мой нож, а потом на коротенькие волосы Синди, которые только-только начали отрастать.

— Барт, убери этот нож. Он меня нервирует. Ты можешь случайно порезаться.

Она чихнула, а потом еще два раза. И так всегда по три раза. Вытащила из сумки платок, высморкалась. Заражает воздух, которым я дышу, своими микробами.