Наоми Френкель - «...Ваш дядя и друг Соломон»
«Соломон, почему именно тебя выбрали?»
«А почему не меня?»
«Потому что ты о курах ничего не знаешь. Ты ведь все годы был общественным деятелем, и ни дня не работал в курятнике».
«Оказывается, я все-таки знаю».
«Не будем об этом спорить, Соломон».
Амалия хотела быть правой и в деле с курами. И каждое утро, выпивая чай, экзаменовала меня:
«Ну, Соломон, что с твоей диссертацией о курах? Какую часть ты написал вчера?»
И каждое утро я должен был сочинять новую главу о курах, и Амалия проверяла меня, как преподаватель ученика. Хотела знать каждую деталь моего исследования. Беседа продолжалась до того момента, как вошла троица в белом и освободила меня от кур, яиц и строения курятников.
В то утро Амалия даже не начала эту обычную беседу, и я себя неловко чувствовал. Уселся врач на краешек ее постели, и пришла очередь беседы о болезнях и медицинских советах, но Амалия молчит. Вдруг она даже с какой-то резкостью обращается к врачу: «Доктор, что со мной будет? Сколько мне еще лежать в постели, которая мне смертельно надоела? Сколько времени нужно человеку, чтобы подняться после такой легкой операции, какая была у меня? Когда я уже смогу вернуться на работу?»
Захава усиленно занялась тряпкой для вытирания пыли, я же глядел на медсестру Бронку, столь же усиленно копошащуюся над сывороткой для укола. Доктор же просто испугался этой атаки неожиданных вопросов, протянул руку к своему портфелю, лежащему на маленьком столике у кровати, пробормотал что-то о новом лекарстве и хотел вынуть его из портфеля, толкнул его, и портфель скинул будильник Амалии, который все дни ее болезни продолжал тикать у ее уха. Этот гигант среди будильников, эта жестяная банка времени свалилась на пол с большим грохотом и замолкла. Господи, недобрый мой Бог! Все долгие годы нашей общей жизни я видел Амалию плачущей только два раза. Первый раз, когда ее поразили сплетни насчет того, что она «захомутала Соломона», и второй – с падением будильника. Тридцать лет он тикал без единой починки. Смущенный врач, видя этот поток слез, говорил ей без остановки: «Нельзя, нельзя, нельзя!»
«Он имеет в виду, что тебе нельзя расстраиваться, Амалия», – пояснила Бронка, втыкая иглу в руку Амалии, и та впервые вскрикнула от боли.
Слезы ее текли по морщинам, которые углубила болезнь. Врач и медсестра поспешили оставить наш дом. Верная Захава осталась. Я поставил будильник на место. Амалия смотрит на умолкший будильник и кричит:
«Соломон, что я буду сейчас делать?»
«Что ты будешь делать? Успокойся и лежи, пока не выздоровеешь».
«Но ведь будильник разбит, Соломон. Как я смогу вставать каждое утро на работу?»
«Будильник можно исправить».
«У часовщика в Афуле? Но он же не умеет чинить».
«Ну, так у часовщика в Хайфе. У него и починим. Перестань плакать, Амалия».
«Соломон, я очень сержусь».
«Ну и что, если ты сердишься, Амалия?»
Господи, недобрый мой Бог, сколько страданий, боли и отчаяния можно прятать в этих словах, лишенных всякого значения. Сердце мое разрывалось, а я говорил эти ничего не значащие слова, исходящие из моих уст. Слезы начали высыхать на лице Амалии, и успокоили ее не мои глупые слова, а сделанный ей укол. Бронка вколола расстроившейся Амалии увеличенную порцию морфия, и глаза больной сомкнулись сами собой. Я долго стоял у постели, гладил ее волосы. Краска парикмахерши Лиоры осталась лишь на кончиках волос, которые вернулись к своему обычному цвету – седине. Лицо же совершенно изменилось. Я погладил ее лицо, но она даже не почувствовала моих прикосновений. Вообще все эти поглаживания и поцелуйчики не были у нас приняты. Всю нашу долгую совместную жизнь мы их не знали.
Но в то утро я пытался повлиять на нее этой запоздалой лаской, словно просил прощения за то, что они отсутствовали во всей нашей жизни. В тот же день я поехал в Афулу починить будильник. Сидел в тесной каморке часовщика, следил за проворностью его рук. Починить надо было какой-то пустяк. И после полудня будильник уже бодро меня разбудил, гремя и тарахтя на столике у постели Амалии, но она даже не отреагировала на это…
Йошко врывается в рассказ об Амалии. Йошко внезапно появляется между домами и погромыхивает по шоссе своей телегой вместе с подпрыгивающим на ней йеменцем. Телега, лошадь, Йошко и йеменец – все они из старых добрых дней. С трудом катится по шоссе телега, разваливающаяся от старости, из тех первых телег кибуца, оставшихся в качестве экспонатов. Старая лошадь больше привыкла стоять, чем двигаться. Йошко ветеран кибуца. Всегда был веселым парнем и таким остался, несмотря на седину. Проезжает Йошко на телеге со своим йеменцем через кибуц, поглядывая налево и направо. Появился знакомый, и Йошко приветствует его залихватским взмахом кнута. Симпатичная молодица идет по тротуару, и Йошко радуется, натягивает вожжи, останавливает телегу и встречает ее шуточкой, даже приглашает прокататься. Куда же Йошко держит путь? На кладбище – присмотреть за могилами. Он добровольно взял на себя миссию охранять их, и владение его расширяется из месяца в месяц. Старый, худой йеменец, сидящий на краю телеги, наемный работник. Не нашлось никого в кибуце в компаньоны Йошко по обустройству и охране этого владения Божьего у подножья горы. И вправду, кто захочет целый день крутиться между могилами? Потому и существует в кибуце необходимость в наемных работниках. Что поделаешь, времена меняются. Души, находящиеся в Божьих эмпиреях вряд ли могли себе даже представить, что наемный работник будет ими заниматься.
А вот и Адас возникла на пути Йошко. Она идет ко мне, несет, вероятно, продолжение своего рассказа. Ну, а Йошко по привычке, увидев красивую девушку, останавливает телегу. Йеменец, ноги которого болтаются, свисая с телеги, дремлет. Смеется Йошко, Адас отрицательно качает головой. С того дня, как Амалия умерла, она ни разу не посетила ее могилу. Я откладываю перо. Мне еще предстоит закончить свой рассказ.
Глава восемнадцатая
Мойшеле
Дорогой дядя Соломон, сегодня получил твое письмо. Ты пишешь, что Адас рассказ свой завершила, и Рами также внес свою лепту в запись нашей истории. Ты пишешь, что не читал еще наши письма ибо занят своим рассказом. Потом, когда мы все завершим свои писанины, ты прочтешь всё сразу, в один присест. Если требуется открыть все карты, так тому и быть! Откровенность между нами должна быть полной. Этот мой рассказ, надеюсь, – последний в нашей истории.
Все, о чем я хочу теперь рассказать, случилось со мной в один из отпусков, который я провел в отцовском доме в Иерусалиме. Отпуск завершился, и я вернулся на военную базу в Синай.
Встретил ее в военторге в Эль-Арише. Поначалу обратил внимание на ее рост. Это была высокая, широкоплечая, с округлыми бедрами девушка, с темными, коротко остриженными волосами. Форма, влажная от пота, прилипла к спине. С бутылкой «колы» в руке, я направился купить ножи для бритья. У прилавка толпилась уйма солдат, так что невозможно было продохнуть. Шум давил на ушные перепонки. Я стоял в очереди позади нее. В одной руке она держала чемодан, в другой – тюбик с кремом для лица. Спросила, сколько стоит крем, и приятный ее голос привлек мое внимание. Продавец назвал цену, и она разочарованно произнесла:
«Не хватает у меня одной лиры».
«Могу помочь в этом деле», – сказал я.
Обернулась удивленно. Я осекся. Высокая, почти моего роста, мощная девка. Большие груди, широкое лицо, толстые губы, короткие волосы почти покрывают низкий лоб, но глаза красивые – карие и горячие. Ответила просто:
«Хочешь помочь – давай!»
Дал ей лиру и коснулся ее горячей потной руки. Подумал про себя: «Зачем ей нужен такой дорогой крем, все лицо ее в веснушках, и тут крем не поможет». Поставила чемоданчик на прилавок, чтобы положить в него крем. Успел увидеть там трусики и лифчик. Протянул ей бутылку «колы» и спросил:
«Хочешь пить?»
«Хочу».
Перед тем как дать ей бутылку, выпитую мной до половины, перевернул в ней соломинку. Она разразилась громким смехом, и смех ее был горяч, как и глаза ее и голос:
«Я не подозреваю тебя ни в какой болезни».
Я следил за тем, как она пьет. Нос и рот морщились при каждом втягивании соломинки, как заячьи губы. Выглядело не очень симпатично. И все же пошел за ней к освободившемуся столу. Мы присели, и я тут же хотел спросить, как ее зовут. Но закусил язык и подумал: «Зачем мне знать, кто она. Зачем вообще мне знать о ней что-либо?»
Спросил:
«Где твоя база?»
«В Балузе».
«Я могу тебя подбросить».
«Нет слов».
Вскочила с места, и ее телеса затряслись и подпрыгнули. Чемодан у нее в руке, и вся она – торопливость и движение. Если так торопится, пусть себе идет. Мне она не нужна. Я даже ощутил облегчение: лучше всего избавиться от нее.
«Если ты торопишься, ищи себе другого попутчика. Я остаюсь. Хочу поесть».
«И я хочу».
Купил я гамбургер в лепешке. Приняла она его как само собой разумеющееся. Вонзила в него жадно зубы и продолжала говорить, жуя:
