Сью Кид - Кресло русалки

– Не понимаю, как вам удается проходить все лето в этих рясах?

– Это наша скромная жертва. – сказал отец Себастьян. – Люди больше не приносят жертв.

Его неотрывный взгляд и подчеркнуто произнесенное слово «жертва» вызвали у меня странное чувство, и я внезапно подумала об отце.

Отвернувшись, я снова внимательно посмотрела на монахов на траве.

– Уж не брата ли Томаса вы ищете? – спросил отец Себастьян.

Я мигом развернулась к нему:

– Нет, с чего бы? – Вопрос ошеломил меня, и, не сомневаюсь, это было написано у меня на лице.

– Вы не хотите сказать мне правду, разве нет? – прищурился отец Себастьян.

Каким образом он мог узнать об Уите и обо мне? Я просто не могла поверить, что Уит признался ему. Отцу Доминику, возможно, но не отцу Себастьяну.

– Нет, – сказала я практически шепотом, – не хочу.

И, приосанившись, пошла через монастырский двор к церкви аббатства.

Ветер разнес повсюду обрезки бечевки. Было похоже, будто над лужайкой пронеслись Парки, разрезая все направо и налево. Один из монахов ловил обрезок бечевы, почти дотягиваясь до него, но ветер вновь и вновь уносил ее прочь. Что-то в этом преисполнило меня печалью и желанием. Я на ходу стала подбирать обрывки веревки, даже самые маленькие, и засовывать в карман. Я чувствовала, что отец Себастьян по-прежнему стоит и наблюдает за мной.

Я сказала ему правду. Я пришла не для того, что-0ы увидеться с Уитом. Я оказалась в монастыре, потому что, сколько бы я ни старалась, я не могла противиться болезненному искушению вновь увидеть русалочье кресло, зная то, что я теперь знала о смерти отца. Но правда и то, что я пришла утром потому, что в эти часы Уит был где-то в аббатстве. Перед этим я вымыла голову и надела короткое, спортивного покроя платье.

Я не видела Уита уже почти месяц, во всяком случае с того момента, как мать положили в больницу. Разлука породила отчуждение, самодостаточное расстояние между нами, и я не знала, как этому противостоять. Большая часть времени, проведенного порознь, была вынужденной, продиктованной обстоятельствами. Но значительная часть – и немалая – не зависела от них. И я не могла ничем объяснить эту добровольную разлуку с ним.

В церкви никого не было. Проскользнув в крытую галерею, я помедлила перед входом в крохотную часовню. Русалочье кресло стояло поодаль, в коньковое окно за ним цедился слабый, ровный свет. Мои глаза тут же впились в русалок с подлокотников. Их зеленые, красные и золотые цвета были единственным ярким пятном в часовне.

Представляя себе отца, я придавала креслу материнские черты – оно рисовалось мне Богоматерью, опустившей мертвое тело сына на свои огромные колени. Русалки казались мне экзотическими повитухами, их крылья напоминали об ангелах, возносящих его на небеса, их рыбьи хвосты наводили на мысль о ночных проводниках души, уводящих его в темную материнскую стихию океана. Я воображала, как они поют мрачные, жалобные песни, плачут – но не поддельными камушками, как в лавке у Кэт, – а настоящими слезами. Я думала, что, когда увижу кресло, все это будет тяготить меня, однако взамен ощутила необыкновенную легкость.

Я подошла и села. Опустив голову на завитки кельтского резного узора, я положила руки на спины русалок. Первое, что мне вспомнилось, это время, когда я ребенком рассыпала розовые лепестки по всему острову, как если бы это был прах отца, и особенно много я оставляла здесь, на сиденье русалочьего кресла. Я задумалась – неужели я могла почувствовать след, оставленный его смертью, средоточие прощаний?

Когда я сидела в кресле, многое еще было мне неясно, однако я понимала куда больше, чем прежде. Мой отец умер здесь, но и я в каком-то смысле тоже. Сидя в кресле несколько недель назад, я всем существом отдавалась любящему Уиту, оставив позади свою прежнюю жизнь. С того момента началось мое новое умирание.

Я почувствовала, что Уит вошел в часовню, прежде чем увидела его.

– Джесси, – позвал он меня.

На нем была ряса и крест.

Когда он подошел ко мне, я встала. Сердце снова гулко забилось в груди.

– Как Нелл? – спросил он.

– Намного лучше. Она выписалась из больницы.

Лицо его было осунувшимся, измученным, и каким-то образом – не могу объяснить – я поняла, что он чувствует внутри ту же пустоту, что и я.

– Рад, – сказал он.

– Да, я тоже.

Я почувствовала, что ров расширяется, и подумала – сколько отчужденности в сказанных нами словах. Казалось, Уит поджидал меня, чтобы сказать что-то.

– Отец Себастьян передал, что ты хочешь видеть меня, – произнес он, и было невозможно усомниться в официальности его тона.

Я даже рот открыла от удивления.

– Но я ничего не говорила. – Поняв, как это могло прозвучать, я добавила: – То есть, конечно, я рада тебя видеть, но я ничего не говорила отцу Себастьяну.

Уит нахмурился.

– Не так давно я столкнулась с ним, и он дал мне совершенно ясно понять, что знает о нас. Он говорил об этом очень ехидно. – Говоря «нас», я почувствовала себя неловко.

– Боюсь, у отца Себастьяна дурная привычка читать мою записную книжку.

– Но это непозволительно.

Свет в часовне вспыхнул ярче. Я вспомнила, как он играл на лице Уита, когда тот спал. Как он мыл мне ноги проточной водой. Я не могла обнаружить ту таинственную точку, начав отсчет с которой наша близость превратилась в сдержанные умолчания.

– Знаешь, я до сих пор не был уверен, что он действительно читает ее. Только подозревал.

– У меня было чувство, что, когда отец Себастьян разговаривал со мной, он на самом деле просил меня оставить тебя в покое, хотя в действительности ничего такого сказано не было. Могу только представить, как нелегко пришлось из-за него тебе.

– Можешь думать что хочешь, но, по правде говоря, с тех пор он стал ко мне добрее. Как будто и правда хотел, чтобы я сам сделал выбор. Он сказал, чтобы я спросил сам себя, зачем я здесь, что для меня значит сокрыться в монастыре наедине с Богом. Наверное, он устал ждать, пока я сам до всего дойду. – Уит пожал плечами. – Отец Себастьян очень любит ставить вопрос ребром.

Люди больше не приносят жертв.

Мне кажется, что любое начало уже таит в себе конец. Глядя на Уита, я поняла, что конец начался уже в ту первую ночь, когда мы встретились, когда стояли по разные стороны монастырской стены. Упрямые кирпичи.

Уит тоже понимал это. Я могла догадаться об этом по тому, как он засунул руки в рукава рясы, по тому, как сгустилась грусть в его глазах. Я видела, что он уже принес жертву.

Мы стояли, в упор глядя друг на друга. Я задумалась, смогла ли бы влюбиться в него, окажись он продавцом обувного магазина в Атланте. Странная мысль, но она показалась самой разумной за всю мою жизнь. Сомневаюсь, что смогла бы, и я почувствовала разочарование, срывавшее с наших отношений последние иллюзии. Моя влюбленность в него была как-то связана с тем, что он монах, с его верностью тому, что заложено глубоко в нем, самодостаточностью одиночества, желанием преобразиться. Больше всего я любила в нем собственную жизнерадостность, его способность вернуть мне самое себя.

Было жестоко и удивительно осознать, что наши отношения никогда не принадлежали миру, реальному дому, где стираешь носки и режешь лук Они принадлежали сумеречной изнанке души.

Я пришла к чему-то такому же предельно простому, как с отцом, и не оставалось ничего иного, кроме как принять это, научиться принимать, укладываться спать каждую ночь и – принимать.

Я закрыла глаза и увидела Хью. Его руки, волосы на пальцах, пластыри. Как все это было реально. Как обыденно. Как до боли прекрасно. Мне захотелось, чтобы он вернулся. Не таким, каким был раньше, а новым, совсем новым. Мне захотелось, чтобы настало то, что приходит после страсти, – замужняя любовь со всеми ее недостатками.

– Я честно думал, что смогу выдержать это, мне хотелось. – Уит покачал головой и посмотрел на покрытый протершимся ковром темный помост.

– Знаю. Мне тоже.

Я не хотела, чтобы он еще что-нибудь говорил. Хотелось уйти молча, быстро.

Уит кивнул. Глубокий, прочувствованный кивок, относившийся к чему-то, что я не могла видеть или слышать.

– Мне будет не хватать тебя, – сказал он.

– Прости. – Голос мой пресекся на этом коротком слове. Я поняла, что была искусительницей. Сидя на морских скалах, как гомеровская сирена, я соблазнила его. И пусть даже он отступался так же, как и я, я почувствовала, что на самом деле предательницей была я. Что я предала свои признания в любви, свое обещание годовщин.

– Не хочу, чтобы ты винила себя, – произнес Уит. – Дело в том, что мне… – он протянул руку и коснулся моего лица где-то возле подбородка, – мне нужна была эта любовь.

Он мог иметь в виду миллион разных вещей но мне хотелось бы верить, что его скорбь по жене сделала его сердце бесчувственным, а любовь ко мне снова воскресила. Мне хотелось бы верить, что теперь он вернет сердце монастырю. Он будет снова разыскивать себе пропитание на птичьих базарах, прислушиваясь к кваканью лягушек на низкорослых островных дубах, принюхиваться к запаху хлеба, который печет брат Тимоти, зорко вглядываться во все эти мелочи, через которые Бог являет себя.