Олег Суворов - Красотки кабаре
– Представь себе, сегодня у входа в зеленную лавку я наткнулась на того самого студента.
– И что же?
– Он подошел ко мне, снял шляпу и сказал: «Простите, мадам, но мне кажется, что мы с вами уже где-то встречались». «О да, месье, – отвечала я ему, – вы видите перед собой жену того человека, который отвесил вам пощечину в ресторане „Беф-а-ля-мод“»!
Рука дрожит. Ей лира изменила,Ей не поднять бокала золотого,Откуда прежде пил я своевольно.О, как страшна, как мерзостна могила!Как сладостен уют гнезда земного!И как расстаться горестно и больно!
Для Гейне не было ничего святого, кроме матери, которая даже не подозревала, что ее сын мучительно болен. Он готов был высмеивать и Бога, и черта, но долгие восемь лет неподвижности, которые он провел в своей «матрацной могиле», все-таки повлияли на его отношение к бессмертию души. Если безумие – это та же смерть, то неподвижность – это смерть наполовину. Дух еще живет среди развалин тела, «бродит», как говорил он сам, «подобно хорошенькой монахине среди старых монастырских стен», а потому разве не должна существовать в человеке какая-то частица божества, которая неподвластна болезни и не исчезнет вместе с измученным телом? Разве жизнерадостность и мужество перед последним испытанием не являются частицей того же божества? Впрочем, сам он в этом сомневался.
– Подумать только, – говорил Гейне все той же Каролине Жобер, – находятся болваны, которые восхищаются моим мужеством и моим упорным желанием жить. А приходилось ли им задумываться над тем, каким способом я могу уйти из жизни? Я не способен ни повеситься, ни отравиться, ни тем более пустить себе пулю в лоб или выброситься из окна! Так что же – уморить себя голодом? Фу! Такая смерть противоречит всем моим принципам. Нет, кроме шуток, вы должны признать, что человек волен сам выбирать способ убить себя или вообще не ввязываться в это дело.
– Не вижу, что они все в ней нашли! – фыркнула Матильда и, вздернув свой задорный носик, повернулась к мужу. Они находились на приеме у Рашель, и все мужчины, собравшиеся в салоне, столпились вокруг знаменитой актрисы.
– Я тоже не вижу. – отозвался Гейне, блестя своими ироничными глазами. – Подойду-ка поближе и посмотрю.
И он так успешно «посмотрел», что получил приглашение посетить Рашель в ее загородном доме за много миль от Парижа. Однако там его ожидал конфуз – когда он явился и его посадили за стол, перед ним поочередно предстали: мать актрисы, отец, старший брат и младшая сестра. Гейне с нетерпением выдержал все церемонии семейного представления, но когда сама Рашель так и не появилась, обратился к присутствующим с недоуменным вопросом.
«Она уехала, – отвечали ему, – но вот вся ее семья».
После этого он принялся хохотать так, что хозяева едва не сочли его за сумасшедшего. А ему всего-навсего вспомнился случай с одним из его приятелей, который отправился посмотреть на чудовище, расписанное во всех газетах. Согласно им, оно якобы родилось от карпа и кролика. Когда он прибыл на место и спросил: «Где чудовище?» – ему отвечали: «Мы отправили его в музей, но вот карп и кролик, можете убедиться сами».
Когда у человека не остается никаких надежд, когда все его мучения достигают своего апогея, когда безжалостным роком он лишен всего, что еще привязывало его к этому миру, у него все же имеется последний шанс обрести ускользающий смысл жизни – проявить мужество перед лицом смерти. В субботу, 16 февраля 1856 года Гейне достойно воспользовался этим шансом, последний раз выронив из руки карандаш. И таким спокойным, гордым и благородным было его застывшее лицо, что окружающие испытывали какое-то невероятное, успокоенное благоговение – им было хорошо при виде смерти! Как истинный поэт, Гейне позаботился о своем завещании заранее:
Портрет, на котором представлен мой зад,Завещаю швабской школе поэтов; мне говорят,Что мое лицо вам неприятно,Ну что ж, наслаждайтесь частью обратной.»
Глава 6.
Жажда возмездия
– Неужели вы были в концлагере? – с ужасом воскликнула Берта, глядя в лицо собеседника широко раскрытыми глазами.
Морис Дан со вздохом кивнул головой.
– Это был самый страшный период моей жизни.
Разговор происходил в полдень седьмого дня плавания на верхней прогулочной палубе. С недавних пор Берта большую часть дня проводила в обществе молодого скрипача. Эмилия, продолжавшая пребывать в печальном расположении духа, относилась к этому с пониманием.
– Теперь я себе представляю, что такое ад, – продолжал Морис. – И знаете, какие мелодии популярны в аду? Оказывается, совсем не похоронные марши, а лучшие вальсы Штрауса и чардаши Кальмана!
– Но как вы там оказались? За что?
– Я был арестован во время одной из уличных облав. Причина очень проста: я – еврей, а вы и сами знаете, как нацисты относятся к евреям. Правда, ходили еще слухи о том, что перед первой великой войной, когда Гитлер прозябал в Вене и рисовал открытки, его однажды арестовала полиция за драку в общественном месте с каким-то молодым сионистом. И вот теперь, став диктатором, он вдруг вспомнил об этом и решил истребить всех венских евреев, надеясь, что среди них окажется и его давний обидчик.
– Но это же нелепо и чудовищно!
– Все, что связано с диктатурой маньяков и глупцов, подходит под это определение. Мы бежим из Восточного полушария в Западное, надеясь, что хоть там отыщем спасение от захлестнувшего наш собственный континент безумия. И ведь бежим не откуда-нибудь, а из гордящейся своей цивилизованностью Европы, которую сейчас жадно делят между собой два полоумных диктатора, два недоучки – австрийский художник и грузинский семинарист! Вы слышали последние новости – Сталин отнял у Румынии Бессарабию и Северную Буковину?
Берта отрицательно покачала головой, но Морис, погруженный в собственные мысли, даже не заметил этого, продолжая рассуждать вслух.
– И самый нелепый поступок – это именно бегство. Мы бежим, даже не пытаясь сопротивляться. В Старом Свете еще только Англия, благодаря Ла-Маншу, продолжает сохранять независимость – но надолго ли? Нацисты уже откровенно готовятся к вторжению на Британские острова и воздушной войне. Меня убивает эта бездумная и безропотная покорность старейших европейских наций. – И Дан с силой стукнул худым кулаком по поручням. – Некоторые из них, вроде датчан, вообще не сопротивлялись, другие сопротивлялись, но совершенно бездарно и трусливо. – Он вдруг вскинул на Берту затуманенный взгляд. – А знаете, как эсэсовцы воспитывают в заключенных покорность?
– Нет. – Берта была испугана и одновременно восхищена своим собеседником. Стесняясь любоваться им в открытую, она смотрела ему не в глаза, а чуть выше – туда, где на виске пульсировала голубоватая жилка, а морской бриз живописно лохматил длинные черные волосы Мориса.
– А я знаю, потому что испытал это на себе. Более того – сам стал для других примером покорности.
– Вы?
– Да, я. И если вы захотите слушать, то я расскажу, хотя мой рассказ будет крайне тяжел для вас.
– Ну, если вы сумели выдержать это испытание, то я сумею выдержать и ваш рассказ! – заявила раскрасневшаяся Берта, храбро блестя карими глазами.
– Если бы я выдержал это испытание, то был бы уже покойником, – мрачно усмехнулся Морис. – Все дело именно в том, что я не выдержал, покорился, – и только потому жив. Однажды в числе прочих заключенных я возил землю в каком-то карьере. И вдруг один из охранявших нас эсэсовцев вздумал позабавиться, а заодно и преподать нам всем урок покорности. Не знаю уж почему, но он выбрал для этого именно меня и еще одного молодого поляка. Сначала он заставил нас обоих выкопать яму… точнее сказать, двухметровой глубины могилу. Когда мы закончили и вылезли наружу, он приказал другим заключенным прервать работу, стать рядом и наблюдать. О, я никогда не забуду этого эсэсовца – это был молодой, белокурый и румяный немец с веселыми и наглыми глазами. Он приказал поляку лечь на дно ямы, а потом поднял автомат, направил на меня и приказал: «Закопай его!» Я отрицательно покачал головой и зажмурил глаза, ожидая, что сейчас последует очередь и я раз и навсегда буду избавлен от всех мук и унижений.
– Но если вы посмели отказаться, а он не выстрелил, то почему же вы говорите, что не выдержали испытания? – воскликнула Берта.
– Дослушайте до конца, и тогда вы сами все поймете. Да, он не стал стрелять, хотя все заключенные ждали именно этого и уже смотрели на меня как на смертника. Однако этот эсэсовец перехитрил нас всех. То, что он сделал, было гораздо более чудовищным, чем если бы он просто пристрелил меня. Эсэсовец приказал нам с поляком поменяться местами: ему вылезти из могилы, а мне – занять его место. После этого, когда я уже лежал на самом дне, видя перед собой только прямоугольный кусок голубого неба – а погода в тот день была такой же чудесной, как и сейчас, – до меня донеслась та же команда: «Закопай его!» Через мгновение на краю ямы показался поляк с лопатой, и на меня посыпались первые комья земли…
