Алексей Алёхин - Голыми глазами (сборник)

По утрам для поддержания формы он делает нагишом зарядку при открытой форточке, размахивая у меня перед носом венозными ногами.

Еще он обожает музыку, все равно какую. И я мечтаю, чтобы его транзистор наконец издох.

Теснящаяся вывесками, витринами магазинчиков, лавчонок, кафе, таллинская улочка напоминает шеренгу бутылок с разноцветными наклейками на полке в баре.

На стрелке двух улиц в доме-утюге горят под черепичной крышей широкие окна мансарды. Хотя погода холодная, они распахнуты на обе стороны. Мелькают тени танцующих, слышна музыка. Студенческая вечеринка в снятом на вечер помещении, что-то дореволюционное. Щемящее, как звук бодрящегося пианино.

Неуютное, крашенное масляной краской помещение с высоким сводчатым потолком, на стенах люминесцентные трубки. Скрипучие деревянные стулья с опрокидывающимися сиденьями, как в кинотеатре. Против одного из рядов бумажка: «Перевод на русский». Там висят наушники.

Общины методистов и адвентистов собираются через день. Нынче, кажется, методисты.

Я угодил как раз вовремя и застал кульминацию действия: покаяние. Каялся молодой человек моих лет, аккуратно подстриженный и причесанный, при галстуке, в костюме. Но теперь это все уже растрепалось, сбилось на сторону, лицо пошло пятнами и голос сорвался: он перешел на крик и кричал быстро и непонятно по-эстонски, а после бросился на колени и разрыдался.

Многие плакали. Позади кающегося и сбоку у стены выстроились одетые в обычные серые пиджаки духовные руководители с непроницаемыми лицами. Женщина возле меня повернулась ко мне и сказала, утирая глаза, по-русски: «Он познал истину. И вас зовет Христос!»

…На другой день я специально пришел пораньше. Адвентисты. Сел у стены с наушниками. По трансляции молодой женский голос переводил, сбиваясь, проповедь. Проповедь скучная и тянется медленно. Человек пятнадцать слушают, кто глядя на проповедника, кто закрыв глаза. Рядом со мной примостилась женщина с девочкой лет семи. Надела себе и ей наушники. Девочке скучно. Она раскрывает портфель и роется в нем. Достает грошовую школьную ручку. Ручка течет, и девочка пачкает себе пальцы. Размазывает чернила бумажкой. Становится на колени и пристраивает на переднем сидении тетрадку. Старательно выводит слова из проповеди: «исус, хрестос, истена, бог».

Гостиничный обитатель, по-старому путешественник, не может обходиться без приготовляемого в номере крепчайшего чаю. Рецепт его прост.

Надо обварить стакан. Затем бросить в пáрящее запотелое стекло изрядную щепотку чая. И залить кипятком. Чай всплывет рыхлой коричневой пеной. Кипяток слегка желтеет, потом начинает темнеть. Густеет, становится почти бордовым, цвета красного дерева. И тогда чаинки одна за другой принимаются тонуть – «чай опускается». Они падают медленно и плавно. Черный снегопад в пламенеющем небе. На дне стакана образуется черный сугроб… Чай готов.

Даже недорогие таллинские рестораны, быть может, единственные в империи сохранили былое изящество обслуги. Здесь запросто можно встретить официанта-виртуоза.

…Золотая картошка, мясо на ребрышках, заботливо уложенные перышки лука, морковка звездочками – все это прибывает к столу в сияющей мельхиоровой кастрюльке и затем одно за другим переносится и заново раскладывается на подогретую тарелку: картофелинка за картофелинкой, листик за листиком. При этом официант, священнодействуя, точно серебряной клешней, сдвоенными в руке ложкой и вилкой, сохраняет лицо строгое и невозмутимое. Это его искусство.

Омск и окрестности

У старого Омска своя физиономия, отчетливая.

Это теперь деньги прямиком летят за Урал и возвращаются оттуда по капле, приложенные к утвержденным сметам и чертежам. А его строили по своему вкусу сибирские купцы, у которых денег было, что золотого песка.

И росли вдоль Иртыша и Омки затейливые шедевры с лепниной, шпилями и круглыми окошечками в башенках-колпаках. Крыши – зеленые, дома – белые. На зависть столицам.

Катившаяся из Сибири денежная река выпала тут причудливым, гордым за свое богатство городом посреди бескрайней степи. Теперь, впрочем, изрядно пообносившимся.

Шагу нельзя ступить без райкомовских сопровождающих.

Шофер Миша, он же фотограф калачинской газеты «Сибиряк», да редактор этой самой газеты, да инструктор, да мы двое – полный «газик» катит по «улучшенной» дороге, оставляя километровый пыльный хвост.

Жара, пылища. Провожатые преют в своих костюмах, вытирают пот со лбов, но сердцем ликуют. На селе им пожива. Увезут даровое мясо и желтый сотовый мед. На пасеке заказан обед, а на бережку – уха с водочкой. Мы их раздражаем: возимся, тары-бары разводим, шатаемся по всему селу. А уха стынет.

Сами они не так работают. «Миша, тяпни!» – командует редактор. И Миша вылезает из «газика» и тяпает: трактор идет – трактор, стожки попались – стожки, три гуся бредут по дороге – гусей: фотоэтюд, значит… По утрам Миша режет клише, по вечерам проявляет и печатает, а остальное время возит редактора от закуски к ухе.

Редактор очень переживает за шахматный матч в Рейкьявике: «Ох, измотает он нашего Спасского…»

Единственный способ отделаться от райкомовской саранчи – услать, чтобы жрали свою уху и не мешались.

«Взяли в 37-м. Пришли из НКВД под утро, сам книги в машину перетаскивал – куда потом делась библиотека? – а началось с письма. Знакомый из Финляндии написал. Отвечать по тем временам не стал, но и того хватило. Получил свою десятку.

Всего по деревне шестьдесят четыре человека сидело. Вернулись двое.

Сидел рядом с женским лагерем, все жены начальников, из самой Москвы. Им позволили вещи взять, и подушки у них, и платья шелковые. Ну, потом прижимали и прижимали, и стали они вроде нас – голые.

Отсидел от звонка до звонка, вернулся.

В 57-м приезжал прокурор из области: реабилитировали. Показал бумаги, донос.

А писали из своей же бригады, которых заставил краденое вернуть, – до того-то бригадиром был… Они уж все померли. Один только остался, в дальнем районе живет. Случилось раз, оказался в тех местах, да не застал. Посмотреть на него хотелось. А так, нарочно ехать – незачем…

Ну, прокурор все как есть объяснил, предложил заявление писать на материальную помощь. Сказал, зарплата за два месяца полагается. Это за десять-то лет. Ну ее к черту.»

Получает пенсию – 35 руб. Подрабатывает – сторожит комбайны.

По воскресеньям весь Омск грузится в катера, моторные лодки, скутеры и носится взад-вперед по Омке. Лодки трещат, плюхаются о волны днищами и, почти не оставляя следов, проносятся под нашими окнами.

До Русской Поляны ехали в древнем, но еще могучем, похожем на тепловоз автобусе, каких не видел с детства. Водитель развлекался. Осторожненько подкрадывался к идущей впереди мелочи вроде легковушек, грузовичков и тут внезапно давил клаксон и поддавал газу, так что те чуть не вылетали за обочину, шарахаясь от летящего вперед со звериным рыком чудовища.

По пути миновали Казахстан, вдающийся тут узким клином в Россию.

В Павлоградке пытался сесть старый казах со светло-коричневым лицом, седой, при золотой цепочке. «Мне 96 лет. Вот деньги». Не посадили.

За последние два месяца в районе три самоубийства. На прошлой неделе пьяный зарубил спящих жену и взрослого сына.

Русская Поляна считается городом. Она безлика и выглядит умершей. Над двухэтажными щитовыми домами возвышается серая громада элеватора. Рассказывают, в целинные годы тут на всех дорогах стояли кордоны – ловили беглецов. Нынешние здесь родились, и бежать им некуда.

У расчески началась цинга – всякий день вываливается по зубу.

На гостиничном крыльце околачивается рыжеватый детина с античным, выходящим из лба, ломаным носом и тяжелой, как лыжный ботинок, челюстью.

С тоски пьем в буфете «Солнцедар».

В жужжащем мухами сельсовете пышная и румяная секретарша лет семнадцати. Плоть ее прет из платья, как опара, лезет розовым бельевым валиком из треснувшего на блузке шва.

Разговор деревенских девчонок:

– Пошли ночью на кладбище?

– Не, рано. Вчера только схоронили. Дня через четыре пойдем, синие огоньки будут.

Сроду не встречал такой нищеты и безразличия ко всему на свете. Воды нет. Из скважины идет щелочная, даже на ощупь мылкая. На три деревни единственная речушка. Ее перегородили, получился пруд. Ни деревца на берегу. Пустили, правда, мальков, да свои же и вытащили – среди бела дня, сетями.

В столовке – котлеты из тухлого мяса, холодильник поломался. Заведующая подсела, жалуется: вы б написали хоть, чтобы слали зелень с базы, мы бы салатики делали… Пойти к директору совхоза, попросить на день троих мужиков и сколотить теплицу – не приходит в голову.