Игорь Данилевский - Сессия: Дневник преподавателя-взяточника
– Ну, дай Бог, чтобы так оно и было, Игорь Владиславович. Но вы уж, пожалуйста, займитесь этим.
– Разумеется. Однако единственный работающий ксерокс в нашем деканате находится у вас, – с улыбкой показываю я на стоящий за столом аппарат. – Сделайте мне, пожалуйста, копии.
– Конечно! Сейчас, одну минуточку! – Сучанских на редкость суетливо включает аппарат и, прогнав через него документы, вручает их мне:
– Вот, возьмите!
Краем глаза я успеваю заметить больше всего интересующую меня фамилию, но смотреть сейчас, какая напротив нее поставлена оценка, я не хочу: сделаю это в более спокойной обстановке.
– Да, спасибо, Зинаида Максимовна! – киваю я. – Ну, я тогда пойду? А то, сами знаете, время дорого!
– Пожалуйста, Игорь Владиславович! Всего доброго вам!
– И вам всего хорошего, Зинаида Максимовна!
Покинув кабинет Сучанских, я оставляю ведомость по правоведам Азизе и шепчу ей на ушко:
– А кого с кибернетики взяли первого числа? Клемонтьева, что ли?
– Нет, Кокошина, – отвечает она приглушенным тоном.
– Ясно… («Воистину кому-то везет, а кому и наоборот») Ладно, счастливо!
Последние слова я произношу достаточно громко, и со стороны это выглядит так, будто я прощаюсь и с Хлопьевой тоже. Последняя мне, естественно, не отвечает, зато Азиза делаю это охотно:
– До свидания, Игорь Владиславович!
Хорошая девчонка, думаю я. Побольше бы таких. Но кроме Дуни – улыбчивой первокурсницы, обращающей на себя внимание тем, что по своим габаритам она годится в дочери Монтсеррат Каббалье, – в нашем деканате, к сожалению, таковых больше не имеется. Баскакова и эта Хлопьева друг друга стервознее. Единственное, что в них хорошего – это их бюсты и задницы. Но по данным параметрам Азиза и особенно – ха-ха! – Дуня им нисколько не уступают, так что можно считать, что ничего хорошего в этих стервочках вообще нет.
Выйдя в коридор, я сворачиваю налево и иду в сторону кафедры политологии, затем делаю еще один поворот и вхожу в затемненный коридор, параллельный тому, что тянется от входа в Д-корпус. Иду вперед до упора и оказываюсь во владениях наших химиков. Трудно сказать, почему, но народу здесь на порядок меньше, чем около гуманитарных кафедр, и можно, не торопясь, рассмотреть результаты экзаменов.
Все последние недели я постоянно держу в голове примерный список тех, кто с той или иной степенью вероятности (иногда – почти стопроцентной) мог пожаловаться на меня в профком или сделал это совершенно точно. Для верности я его, конечно, записал, но в принципе мог бы этого и не делать. Двенадцать человек из двадцати трех мне, можно сказать, известны. Интересно будет сравнить свои догадки с увиденным.
Я вынимаю из сумки три ведомости и раскладываю их на подоконнике. Затем достаю свой список кандидатов.
Группа ЭПП-1: Заббарова – 5, Петрова – 5…
Гад все-таки Бочков – не мог уж поставить им четверки!…
Лаврентьева – 4, Ефремова – 4…
Группа ЭПЛ-2: Галлямов – 4, Газаева – 5, Рязапова – 5…
И это – не считая того, что у Гаврюшиной и Бикмуллануровой из ЭПЛ-1 – пятерки??! Ну-ка, ну-ка – посмотрим общее количество тех, кто вообще сдал…
Так… Три тройки… Причем одна из троечниц – новенькая, у которой все оценки соответствующие, и она, как сказала Элеонора, общается не со своими, а как раз с грымзами из ЭПП-1… Вместе с тремя троечницами получается двадцать восемь человек. Точнее, тридцать, но двух старост можно не считать. Минус один балбес-блондин из ЭПЛ-2: у него здесь близкая родственница преподает – получается двадцать семь. Еще минусуем четырех девчонок из группы блондина, включая Нелю Минниахметову, которые подходили ко мне. Итого получаем три тройки, двадцать пятерок и четверок… Двадцать три человека…
* * *– Виталий Владимирович! Могу я у вас узнать, почему список людей, которым вы поставили пятерки и четверки, на девяносто пять процентов совпадает со списком профкома? Это случайное совпадение?
Я сижу в кабинете Бочкова и в упор рассматриваю своего ненаглядного шефа, стараясь просверлить его взглядом как можно глубже. Расположившийся неподалеку Трофимов выжидающе наблюдает за реакцией босса. Бочков сглатывает ком в горле, медлит с ответом, потом еле-еле выдавливает из себя:
– Абсолютно.
Мне уже все ясно, но, подобно контрольному выстрелу киллера, я задаю еще один вопрос, чтобы окончательно убедиться в своей правоте:
– А я-то уж подумал, что Кузнецов передал вам копию этого списка, и вы прямо по нему все проставили…
– …Нет! – качает головой Бочков, отвечая уже уверенней, но в этот момент Трофимов просто по классическому самоучителю языка жестов Пиза закрывает лицо руками. Закрывает по-обезьяньи – во всяком случае, Алан Пиз называет это именно так, утверждая, что данный невербальный знак присущ нашим животным пращурам тоже. Так делает человек, слышащий, по его личному мнению, не просто ложь, а ложь в квадрате или в кубе. Меня подмывает немедленно сказать об этом Бочкову, но я сдерживаю себя. Мало ли: может, в следующий раз Трофимов схожим образом выдаст что-то более ценное.
– Ну, ладно, допустим. Но почему вы не влепили максимум четверки тем, кто заварил всю эту кашу, а поставили им именно пятерки? Я ведь даже эсэмэску вам посылал на этот счет.
– Они хорошо отвечали, – насупившись, говорит Бочков.
– Ну, и что? Придраться при желании всегда можно.
– Если на то пошло – мы сначала стали принимать экзамен, а потом уже прочитали твою эсэмэску.
– Но вы ведь тем самым подаете плохой пример всем остальным, Виталий Владимирович. Вы же им как будто говорите: «Жалуйтесь, дети, на Сокола! Мы вам с Трофимовым все поставим!».
– Игорь!… – Бочков грохает мгновенно сжавшимися кулаками по столу, а его «табло» наливается кровью, как перезрелый гранат. – Я не знаю… Если ты хоть во что-нибудь веришь, ты должен свечку сходить поставить за то, что мы сейчас тут сидим и с тобой разговариваем. Родители этих детей сдали тебя. Тебя и этого мудака с кибернетики взять должны были. Но взяли только его, а ты тут сидишь и права качаешь. Каких трудов стоило тебя хотя бы от Дуранова отбить. Он вообще сразу тебя хотел уволить. Если бы ты не оказал мне некоторого уважения – х…й бы чё я стал сейчас делать.
«Ух, ты! Интересно девки пляшут. Больничный-то пригодился. “Стратегия номер два” сработала. В каком-то смысле, конечно».
– Ну, ладно, – решаю не накалять атмосферу я. – А с остальными что? Их там сто с лишним человек – это, значит, минимум сто тысяч на дороге валяются. Вы мне разрешаете действовать, как я сочту нужным?
– Действуй! Но осторожно, потому что за тобой сейчас контроль со всех сторон.
– Хорошо, Виталий Владимирович.
Я поднимаюсь с места и секунду раздумываю, стоит ли мне протягивать руку Бочкову и притихшему Трофимову, или нет. Все-таки, что ни говори, а с этими отличниками и ударниками из списка профкома подстава с их стороны была несомненная. Потом решаю, что подать руку все-таки надо: не следует раньше времени демонстрировать хотя бы шефу, что у меня теперь отныне и навсегда вырос на него большой зуб. Последнее, что я слышу перед тем, как закрыть дверь, – это обращение Бочкова к Трофимову:
– С Кизаншиным надо чё-то делать. После его консультаций приходится успокаивать дипломников. Он им говорит, что вся экономическая теория туфтовая, а правильная только у него. И вообще освобождать вакансию профессора пора…
…М-да! Шустро действует мой начальничек, ничего не скажешь! Кизаншин, семидесятитрехлетний доктор технических наук, в свое время, до прихода Дулкановой, был первым лицом нашей кафедры. Его несменяемый вечно мятый костюм синего цвета, небрежно причесанные жидкие волосы в сочетании с маленьким ростом, нечеткой дикцией с деревенским акцентом и какой-то невообразимой ахинеей, которую он перманентно несет на госэкзаменах, создают ему комичное впечатление воробья на помойке в глазах окружающих, но он этого не знает. А уж как он опозорился на том историческом заседании, когда ректор с деканом представляли нам Бочкова, это вообще отдельная песня. Как он вскочил тогда, в самом конце собрания, по-школьному поднимая согнутую руку: «Разрешите! Раз уж мы заговорили о поднятии уровня научной подготовки в вузе, то мы должны в первую очередь тогда сказать о том, что настоящей экономической теории на самом деле нет!…». Почти все, кроме Махмутова, Бочкова и Прохорова, поняли, о чем он собрался «блаблаблакать» – о своем любимом детище, «теории экономики», которая на самом вовсе не теория, а несколько тривиальных аналогий между экономикой и знакомыми ему техническими системами. Из уважения к его сединам ему до сих пор никто не решается сказать, что его выпущенный универским издательством шедевр – собрание банальностей; что в нем нет даже намека на сравнение с другими подходами, которые в изобилии представлены в литературе и гораздо серьезнее того, что он пытается излагать в своей книге. Всего этого он, конечно, не знает, зато другие если и не знают точно, то просто догадываются. Поэтому едва начавшееся пламенное выступление Кизаншина было прервано хохотом доброй половины присутствующих. Ректор недоуменно посмотрел в сторону странного выскочки, а Махмутов, имеющий богатый опыт ведения заседаний, одной точной фразой закруглил встречу: «Галимзян Галимзянович! Такого вопроса в повестке собрания нет! Это тема не для заседания кафедры, а для теоретического семинара!». Кизаншин удрученно опустился на стул – попытка предстать мудрым старцем в глазах начальства, особенно нового, с треском провалилась. На обычных заседаниях он тоже несет лабуду, которую Бочков выслушивает с таким видом, будто ему срочно требуется антидиарейное средство. В общем, если ВВБ его вытурит, рейтинг кафедры от этого только поднимется. Удачи вам, Виталий Владимирович!..
