Николас Борн - Фальшивка
В воскресенье утром, едва открыв глаза, он увидел возле кровати детей в чистых и тщательно выглаженных одежках. Они шептались, вот и разбудили его. Занавески были отдернуты, в синем квадрате неба шныряли воробьи, громко чирикали. Дети смотрели на него молча, только когда он им улыбнулся, вышли из оцепенения и пошевелились. Наверное, Грета уже приготовила завтрак, вот и послала детей наверх разбудить его. Он откинул одеяло и встал, голова была удивительно ясной, натягивая брюки, он заметил в себе чуть ли не задорное настроение. Детей послал в кухню, сам, насвистывая, пошел в ванную. Тело казалось таким подвижным, упругим, гибким, как будто во сне прошло хорошую тренировку. Ни намека на вчерашнюю паническую напряженность, значит, во сне ты что-то расчистил, привел в порядок, подумал он. Поглядел в зеркало и сразу почувствовал раздражение – ну что еще за лихость – и перестал свистеть.
И все же осталось что-то от этого утреннего ощущения чистоты, и к завтраку он именно «явился». Грета, увидев его, слегка попятилась. А его потянуло к ним, этим троим, и ему самому это новое настроение показалось бесшабашным, он буквально источал, излучал тепло. Почему бы и нет? – подумал он, ведь все только начинается, целуя их по очереди, Грету – после детей, и она радостно засмеялась. Потом спокойно сидел с ними за столом, пил чай, ел яйца, а Грета рассказывала, что среди ночи проснулась, разбуженная чужими голосами, вроде бы кто-то бродил вокруг дома, должно быть, деревенские парни пытались пробраться к Верене.
Грета начала убирать со стола, приводить все в порядок. Он встал и помог ей. Она все делала быстро, сложила тарелки в посудомоечную машину, смахнула крошки со стола, вытерла капли пролитого молока. Их движения были слаженными, и все вокруг казалось гармоничным, не казалось – было. Мелкая сосредоточенная суета, заполнившая большую пустоту, – так крестное знамение, если осенит им себя хотя бы кто-то один, наполняет пустую громаду собора. Лашен закурил и взял со стола последнюю вещь – солонку. Внимательно стал ее рассматривать. Спросил:
– Надо еще что-нибудь сделать?
Грета распрямилась и взглянула на него из-под прядей, упавших ей на глаза. Дети помчались играть в детскую. Он шагнул к дверям – она мокрыми теплыми руками схватила его запястье и сказала:
– Послушай, я же понимаю!
Дети побежали на улицу – Грете пришлось позвать их, заставить одеться потеплее. Потом они остались наедине – она с ним, он с нею. Ни он, ни она теперь не могли бы встать и включить радио. Он что-то жевал. Она размешивала сахар в чашке. Оба сидели облокотившись о стол. Она притворялась рассеянной, но все-таки, если только он не ошибся, ждала разговора. Он предложил поехать куда-нибудь, погулять с детьми. Она кивнула.
– Может быть, тебе хочется поехать с детьми без меня или вообще одной? Тогда я останусь.
Она затрясла головой, как будто услышала плохую весть, грустно; от каждого его слова она все больше падала духом.
Помолчав она ответила:
– Я хочу забраться под одеяло и читать.
– Ну давай.
– Не получится.
– Мне убраться? Просто скажи «да». Я ведь понимаю. – Он коснулся ее руки.
– Не надо понимать. Господи, почему меня так раздражает то, что ты здесь, что я тебя вижу? Когда тебя нет здесь, я совсем по-другому к тебе отношусь, и даже люблю тебя.
– Но почему же тебе невыносимо даже смотреть на меня?
Вот теперь она на него посмотрела, правда, с таким выражением, будто потеряла мысль и совершенно не понимает, о чем он говорит.
Он сказал:
– Я не верю, что ты остаешься вот такой, как сейчас, как со мной, безжизненной, когда находишься где-то в другом месте, когда ты с кем-нибудь другим.
– Это правда, – сказала она. – Тогда я другая, в самом деле, другая, с кем я – тогда вообще не важно. И я сама не могу этого понять.
И опять настало молчание, он ногтем чертил линии на скатерти. Подобный разговор невозможно продолжать, да и зачем? Ни к чему. Однажды она сказала, наверное, все дело в том, что ей не хватает мужества, решимости по-настоящему, заранее предвидя все последствия, разбить наконец здание их совместной жизни, тем более что камни и так уже расползаются, и перечеркнуть пустую фразу, что они все еще пара. Если случалось, что во время таких объяснений к ним прибегали дети, то безысходность подавляла невыносимо, и они умолкали, молчание длилось бесконечно долго, пока, собравшись с силами, они не выходили из оцепенения. А если неожиданно кто-то приходил в гости, они бросались встречать их радостно и суетливо, спасаясь этими хлопотами. То есть в определенных ситуациях к ним быстро возвращались свобода и живость и они словно воскресали. Но эффект реанимации был недолгим – ведь его вызывали чисто внешние причины. Одно неверное слово, один холодный взгляд, в котором сквозило непреклонное пренебрежение, мгновенно сводили все на нет. Досада усиливалась с каждой минутой, несмотря на то что «другая супружеская пара» тоже не могла похвастать чем-то особенным, что существовало в ее «другой» жизни. И поэтому потом они опять молчали и насколько удавалось избегали друг друга, старались не видеться. Но в этот раз он почувствовал, что где-то в самой глубине их вечных мучений друг с другом появилась прочная надежда, какой никогда еще не было. В этот раз их занесло на линию огня и нужно было выбираться. Никакое время – все в нем не в счет и само оно не в счет – длилось уже слишком долго. Грета встала и вышла, но через несколько минут вернулась. Он просматривал и вырезал из газет еженедельный политический обзор. Посмотрел на нее – черты лица (на свету) были такими правильными, словно внезапно утратили всякую индивидуальность. И еще лицо было бледное и очень смущенное. Захотелось броситься к ней, обнять. Да, конечно, теперь они уже никогда не будут, наверное, по-настоящему близки, теперь это едва ли возможно, но все-таки они так хорошо понимают и самих себя, и свою беду. Наверное, она чувствует, каково ему сейчас – так тяжело и так странно, ведь после самой настоящей мистерии он снова все тот же привычный ей человек, тот, кого она давным-давно знает, за которого когда-то вышла замуж. Мистерии?
Настали хорошие дни. Держа детей за руки, они предельно осторожно скользили по льду среди всех этих мчащихся, вихрем кружащихся конькобежцев. Реакции на заявление об увольнении пока не последовало, да это и не очень его интересовало. Грете он сказал о своем решении уйти из редакции. Она удивленно наморщила лоб и, пожалуй, чересчур живо одобрила его шаг, словно давно знала все, что к нему подталкивало. Он накрывает в кухне на стол к ужину. Грета в прихожей снимает с детей пальтишки. Он входит в ванную, дети в пижамах умываются перед сном, Грета стоит прислонившись к стене и смотрит на них. «А, это вы…» – пробормотал он и вышел.
Вот так сурово он обуздывал себя. И все-таки не мог понять, что заставляет его иногда по-воровски искать близости детей и вопреки всей своей сдержанности стараться привлечь их. Если он лежал в гостиной на диване и дети забирались на него, садились верхом, прыгали и возились, а время от времени, затихнув, молча его разглядывали, он им не мешал. Закрывал глаза, и дети осторожными тоненькими пальчиками поднимали ему веки, словно мертвой птице. И наконец, что-то шепча, сползали с него и на цыпочках уходили в детскую. Что же, теперь они просто растут и, подрастая, становятся спокойнее? – думал он, – или они безотчетно опасаются сделать хоть какое-то неверное движение в опасном пространстве между тобой и Гретой.
После обеда – Грета уже прочитала детям главу из «Путешествия Нильса с дикими гусями» – он предложил пойти посидеть в каком-нибудь кабачке – так он представлял себе их разговор. Однако ничем не показал своего огорчения, когда Грета очень приветливым тоном ответила: «Конечно, пойди, тебе надо развеяться».
Итак, молчание. Слово было бы еще большей подлостью. Ни он, ни она не хотят мучить друг друга. А размышления ничего не дают, сколько ни размышляй, ничто не сдвигается с мертвой точки, сколько ни размышляй, лишь разбередишь старую рану, расцарапаешь, раздерешь до крови. Грета не захотела пойти, не захотела посидеть с ним «в каком-нибудь кабачке», как он себе представлял, и она ведь не сомневалась – он примет отказ как должное. Он сел в машину и включил мотор. Потом вышел и почистил заледеневшие стекла, наконец в полном порядке отбыл.
Водку и пиво пил у стойки. За столиками тискались парочки, молодые. Кто-то обратился к нему, потом еще кто-то, но скоро, заметив в вежливом тоне отчужденность, его оставили в покое. Музыка гремела вовсю, невыносимо, из-за этого мелькавшие в голове мысли только утомляли и причиняли боль. Ах, пустота в голове, звенящая, гулкая пустота. Но никаких других изменений не было. В конце концов он повис, привалившись к этой чертовой музыке, пьяный, и тут с предельной ясностью увидел границы, проходящие через все обстоятельства его жизни. Многое сразу пришло в порядок, сосредоточилось, распределилось. «Проблема» перестала влиять на все остальное. Сама она не сделалась разрешимой, но теперь она приемлема, о, страшно приемлема.
