Юрий Нагибин - Музыканты
- Теперь вспоминаю, - Паула провожала Агнессу заинтересованным и добрым взглядом. - Она узнала себя в Марице?
- Это нетрудно. Я использовал ее словечки. К тому же взбалмошность, капризы…
- Похоже, ты неплохо ее знаешь?
- Кто не знает Агнессу? На то она и звезда.
- Она настоящая Эстергази?
- Самая настоящая. Из тех Эстергази, что уцелели при крушении Габсбургов. Кинематограф - ее призвание, а не средство к жизни.
- Зачем же ты высмеял такую славную женщину?
- Господи, для нее это дополнительная реклама. Вся Вена будет болтать: видели Марицу? Это вылитая Агнесса Эстергази. Я уверен, что она не сердится.
- Я тоже так думаю.
Похоже, Паула гордилась им, как мать сыном, успешно сдавшим государственные экзамены. «Да ты стал совсем взрослым, мой мальчик!» - говорил ее взгляд. Кальману стало не по себе: она будто видела его насквозь и дальше - в перспективе грядущих лет, куда он не мог, да и не осмеливался, заглянуть…
ИМПЕРАТОР
Это случилось на генеральной репетиции «Принцессы цирка», которую вел король венской оперетты, герой-любовник, режиссер и директор театра «Ан дер Вин» красавец Губерт Маришка.
- Эта ария героини лишняя, - безапелляционно заявил кумир Вены.
- Мне хочется оставить ее, Маришка, - посасывая незажженную сигару, проговорил Кальман. - Ты же знаешь, я сам постоянно стремлюсь к сокращениям, но…
Маришка в черном плаще и шелковой полумаске так посмотрел на Кальмана, что тот осекся. Не отводя глаз, Маришка сложил ноты вдвое и отшвырнул прочь.
- Начали!..
- Минутку, - не повышая голоса, произнес Кальман. - Я произведу еще сокращение.
Он подошел к пюпитру, снял ноты, вынул тетрадку и разорвал ее на четыре части.
- Как?.. Вы снимаете главную арию мистера Икс? - ошеломленно проговорил дирижер.
- Да… Продолжайте!
Казалось, Маришка то ли кинется на Кальмана, то ли потеряет сознание, он был белее пластрона своей сорочки.
- Кальман!.. - произнес он сдавленным голосом.
- Да, Маришка?
- Это лучшее, что ты создал.
- Мне это многие говорили, - равнодушно пробурчал Кальман. - Не задерживайте репетицию. У меня нет времени.
Маришка был корифеем австрийской оперетты, баловнем зрителей, властным и самолюбивым человеком, но прежде всего он был а р т и с т о м. И пока на сцене творились суета и растерянность, напоминающие панику в обозе, он подошел к дирижеру и коротко с ним о чем-то переговорил. Затем дал знак к продолжению репетиции. Оркестр заиграл вступление к арии мистера Икс. Маришка вышел на просцениум, опустился на колени перед Кальманом и запел:
Верни, Маэстро, песню сердца назад,
Верни мне радость, о, мой названый брат!
Я нищ и жалок без тех звуков и строк,
Мой дух подавлен, я опять одинок…
Спел настолько блистательно, что даже партнеры захлопали, а Кальман холодно спросил:
- Как с арией героини?
- Будет, будет, все будет, уже есть, Ваше величество!
- Так бы сразу… - Кальман прикрыл пальцами зевок. - А ты отлично спел, Маришка…
…С цветами и бутылкой вина, возбужденный и радостный, Кальман вернулся домой.
- Паула, Паула! - закричал он с порога. - Я - император!.. Ты и тут оказалась права. Я - император!.. Сам Маришка пел передо мной на коленях!..
В ответ - тишина. Дурная, давящая тишина. Встревоженный Кальман поспешил в комнаты.
Из спальни выползла старая слепая такса. Припав к полу, она вскинула длинную острую мордочку и завыла.
В страшном смятении Кальман распахнул дверь.
Паула лежала ничком вкось кровати, на подушке алели пятна крови. Казалось, она не дышит.
- Паула!.. - то был голос смертельно раненного зверя…
Женщина медленно открыла глаза.
- Я вернулась, - прошептала Паула. - Не так-то просто оставить своего старого мальчика… Но приучайся жить без меня, милый…
НЕ УХОДИ!..
Кальман медленно катил инвалидное кресло, в котором сидела больная обезножевшая Паула. На руках у нее дремала дряхлая, совсем ослепшая Джильда. Она не обращала внимание на многочисленных товарок, прогуливающихся по улицам. В ту пору Вена по справедливости считалась городом такс: для их удобства на тротуарах были установлены низенькие поилки.
Вот выбежала рыжая длинношерстная такса.
- Попьет! - сказал Кальман и перестал толкать кресло.
- Спорим! - с бледной улыбкой отозвалась Паула.
Такса подбежала к поилке и заработала розовым язычком.
- Ты всегда выигрываешь, - с обидой сказала Паула.
Такса скрылась за углом, а возле крыльца появилась другая - черная, с рыжими подпалинами.
- Попьет! - азартно вскричала Паула.
- Спорим! - отозвался Кальман.
Такса потянулась к воде, но почуяла свою предшественницу и со всех ног устремилась ей вдогонку.
- Почему ты всегда выигрываешь? - почти жалостно спросила Паула.
- Но это же кавалер, а то была дама. Для него любовь сильнее жажды.
Кальман толкнул кресло…
У дверей их дома сверкал черно-зеркальными плоскостями большой «кадиллак». Кожаный человек за рулем прикоснулся кончиками пальцев к околышу фуражки с очками над козырьком. Кальман удивленно и отчужденно подумал, что эта большая нарядная машина принадлежит ему, а таинственный черный человек в коже - его шофер. Раньше он мечтал об автомобиле, это началось с тех давних дней, когда он проездил все деньги на только что появившихся такси - единственное безрассудство за всю его жизнь. Когда же он оказался в состоянии завести машину и нанять шофера, Паула была безнадежно больна, и ему все сделалось безразлично. Но она настояла на покупке машины. Кальман обрадовался, решив, что она преодолела свое отвращение к автомобилям, и теперь можно чуть не беспредельно расширить ее жизненное пространство, жестко ограниченное инвалидным креслом. Но оказалось, Паула по-прежнему ненавидела бензиновую вонь, выхлопные газы и бессмысленную скорость, не позволяющую вглядеться в окружающее. Прежде он мог бы завести выезд, но в современной Вене держать лошадей было негде, извозчики перевелись, а кареты и старинные экипажи для туристов Паула отвергала как всякую подделку. Машина предназначалась ему, а Паула осталась при своем кресле с большими колесами.
Он покорился ее желанию. С тех пор как он понял, что болезнь Паулы неизлечима, а чудеса не повторяются (ему не продлить ее дней, как это посчастливилось с отцом), Кальман стал жить машинально, просто из привычки жить. Он машинально отбывал свой музыкальный урок, сочиняя новую оперетту «Герцогиня из Чикаго», без подъема и божества, но равнодушно зная, что она обречена на успех в силу рутины - императора приветствуют даже идущие на смерть, равно и потому, что в музыке непременно окажется то б р и о, которое всегда покоряет венскую публику; машинально спорил с либреттистами, верными Браммером и Грюнвальдом, машинально покупал ветчину, машинально ходил в кафе, что-то говорил, не слыша самого себя и ответов собеседников, и даже машинально завел любовницу. Впрочем, в безотчетности последнего не было уверенности, порой казалось, что тут им распорядилась чужая воля. Странны были его дни. Зачем-то надо было вставать, бренчать на рояле, куда-то ехать, возвращаться, сбрасывать пальто на руки одной горничной, принимать пищу из рук другой, ложиться в постель, приготовленную третьей, его удивляла избыточная населенность прежде пустынного жилья.
Слабея с каждым днем, Паула уже не могла обслуживать дом с помощью одной служанки «за все». Но главное, она хотела облегчить Кальману ожидающее того сиротство. Он умел сочинять музыку, выгодно помещать деньги и выбирать вкусную ветчину - не так-то мало, но недостаточно, чтобы жить без призора. Во всем остальном он был беспомощен: не умел обслуживать себя, терялся перед посторонними, будь то привратница или дворник, не говоря уже о попрошайках всех мастей: от поддельных нуждающихся музыкантов до мнимых жертв войны. Его надо было оборонить от сквозняков бытовой жизни, и Паула усилила гарнизон. Она наняла трех приходящих горничных, дипломированную кухарку, опытного шофера, а для общего надзора - «дворецкого», как шутили друзья, пожилого, крепкого человека с военной выправкой - грозу неугодных посетителей. И последнее - она нашла ему любовницу. Да, это Паула незаметно подтолкнула друг к другу тяжелого, нерешительного Кальмана и рассеянную красавицу Агнессу Эстергази, которая при всей своей взбалмошности казалась ей «доброй бабой».
Паула хотела постепенно отучить Кальмана от себя, чтобы не так резок оказался переход к той жизни, где ее не будет рядом. Она уединилась в отдельной спальне, сводя постепенно их общение к нечастым совместным прогулкам. Она выбирала дни, когда болезнь делала ей маленькую поблажку и можно было навести бедную красу; не хотелось оставаться в памяти Кальмана с изглоданным недугом, влажным от слабости лицом, рдяно-острыми скулами и разрывающим худую грудь кровавым кашлем.
