Александр Ольбик - Ящик Пандоры
– Я думаю, что и себя он не очень любил, а вот картины… Вы сказали, что на даче нашли только два его полотна, но, насколько мне известно, в его рижской квартире был целый склад.
Женщина отвлеченно посмотрела на низкое хмурое небо и так же отвлеченно сказала:
– Говорят, хотя в это трудно поверить, за день до смерти он все картины привез на дачу и там сжег. Я сама возле дома видела следы от костра. Да, да, припоминаю, даже фрагмент рамки с металлическими петельками. Какой-то девчонке он завещал рижскую квартиру, а картины уничтожил. Не оригинал ли?
Дарий ужаснулся. Не мог поверить и вспомнил их последний с Кефалом разговор, когда тот просил сжечь его картины. Но тогда его слова показались эпатажем, совершенно не обязательными, чтобы к ним прислушиваться.
Когда женщина ушла, Дарий принес таксу в дом и, не спуская с рук, познакомил ее сначала с Пандорой, которая, щебеча ласковые слова, погладила ее, поцеловала в нос, затем поднес к сидящей на кресле Найде, и та, зашипев, сжалась, но не видя опасности, вытянула шею и дотронулась усами до собаки. А такса и глазом не повела, понюхала Найду и, лизнув ее ухо, уставилась на экран телевизора. Художник опустил ее на пол, после чего приготовил посуду для воды и корма. Так в его доме прибавилась еще одна четвероногая душа. Но когда где-то что-то прибывает, то оттуда, как правило, что-то и убывает. Но случится это не в тот день и даже не через неделю, но случится обязательно и неотвратимо…
Через пару дней Дарий сдавал работу Флориану. И немного волновался, ибо не мог допустить, что кто-то, тем более мошенник, может его творение не принять или поставить качество работы под сомнение. Но именно это и случилось. Долго Флорик ходил по периметру комнаты, осматривая изображенные на стенах сюжеты, многозначительно морщил лоб, курил и, экономя слова, снова останавливался, чуть ли не вдавливаясь своим длинным шнобелем в стену и наконец, замерев у розы с улиткой, изрек:
– Тебе не кажется, что улитка очень похожа на напившегося крови питона? И раскраска у нее какого-то змеиного цвета… Ребенок может насмерть испугаться.
– Возможно, ты прав, но идея сказки в том, что роза отдает себя всю до последнего лепестка людям, чтобы своей красотой облагораживать мир, а улитка… это и впрямь откормленный брюхоногий моллюск, живет только для себя и думает только о себе.
– Да? – Флориан выжал из себя улыбку, и Дарий поразился его белозубому оскалу. Хищник с искусственной челюстью. – Тогда вопросов нет, каждый должен жить только для себя. В этом смысл жизни… Что же касается розы, то ты ее изобразил довольно реалистично, хотя, где ты видел, чтобы у цветов были глаза и рот?
– В сказке и не такое бывает… Это называется одухотворенностью. А как же иначе – улитка, значит, живая, а роза – бесчувственный никчемный кустарник? Нет, они должны быть равны в отношении сказочного присутствия в детском воображении. Это всего лишь метафора, но именно через метафоричность ребенок познает мир.
– Ты так думаешь?
– Я в этом абсолютно уверен. Я этому учился в Академии художеств, и поверь, воображение ребенка гораздо гибче нашего, и он ЭТО воспримет правильно…
Флориан, неверующий антроп, мошенник, жулик, которому в теплых краях, граничащих с Аравийским полуостровом, уже давно бы поотрубали руки и, возможно даже, покусились бы на его Артефакт, сделав кастратом. Да нет, за ту сумму, которую он умыкнул у своего делового партнера, его, пожалуй, скормили бы крокодилам или же сварили бульон для страдающих гастритом каннибалов.
Когда они перешли ко второй стене, Флориан, не стал тянуть время, а напрямик выпалил:
– У тебя Снежная королева похожа на одну шалаву. Такая же красивая, но с явными на лице следами повышенной сексуальной активности.
– А тебе нужен синий чулок? – Дария разозлила столь нелицеприятная оценка Снежной королевы тире Пандоры, с которой он писал сказочный персонаж. – И где, интересно, ты видел такую шалаву?
– Да черт его знает, ощущение такое, что я ее вижу каждый день… Впрочем, королева мне нравится, значит, понравится и ребенку. Тона красивые, и изображенный тобой снежный мир создает рождественское настроение. Я думаю, это как раз то, что нужно для детского восприятия. Только вот почему у тебя солнце зеленого цвета?
– Потому что этот изумрудный цвет очень сочетается с голубым церелиумом и аквамарином. Создается больше таинственности, что для сказочных сюжетов непременное условие.
– Ладно, тебе видней. Спасибо… Что я еще могу тебе сказать?
Флориан замолчал, хотя Дарий после таких дифирамбов рассчитывал на большее. Думал, что за сдачей живописи последует денежный расчет за проделанную работу. Тем более, Флорик договор уже нарушил, не заплатив оговоренные 25 процентов за первую стену.
– Ну, если ты мою работу принимаешь, давай уладим наши финасовые дела, – без напора предложил Дарий, однако с глазами Флориана при этом постарался не встречаться.
Но Флорик опять заткнулся, словно ему зашили рот. И началось барсучье сопение, вздохи овдовевшей матроны.
– Немного придется подождать. Во-первых, приезд жены, а это, ты сам понимаешь… дополнительные расходы, во-вторых, нужно закончить строительство, – Флориан рукой указал в сторону строящегося на другой стороне улицы дома, – а у меня проблема с кредитом. Мы же соседи, чего волноваться? Как только немного утрясу с кредитом, сразу же рассчитаюсь.
– Но договор… Я же тебя не принуждал, – Дарий нервно закурил и стал делать тяжелые затяжки. Ему даже стало трудно дышать, ибо от такой наглости нутрянка его покоробилась. – Ты же знаешь, художники живут только на то, что заработают. Мы же не акционеры какие-то, живем от и до… в пределах возможностей кисти и красок. Так что, будь любезен…
Дарий взглянул на стоящее на полу ведро, в котором он мыл кисти, и на мгновение представил, как он из этого ведра выплескивает на разрисованные стены его содержимое. Подтеки, подтеки, подтеки… Мелкая месть во имя чести и спасения художнической миссии.
Возможно, Флориан этот взгляд правильно истолковал, поскольку, сменив тон, выпалил:
– На следующей неделе рассчитаюсь. Не думаешь же ты, что я хочу замотать заработанное тобой?
Но хоть он и знал, что слова Флориана, отлетающие горохом от его белоснежных зубов, ничего не стоили, спорить не стал. Считал ниже своего достоинства. Сказал только:
– Ходить за тобой и клянчить я не буду, но запомни – скупой платит дважды.
– Это что – угроза? – У Флорика от нервности отвисла нижняя губа. Он уставился в переносицу художника своими промытыми враньем глазами, видимо, ожидая от него еще каких-то реминисценций. Однако напрасно…
Дарий, собрав в газету кисти, не прощаясь, вышел из обновленной детской. И как ни странно, за пределами усадьбы мошенника он почувствовал себя вполне свободным (от злобы и неприятия чужих пороков) человеком, даже остановился посреди улицы и, обратив к небу лицо, несколько минут наслаждался плывущими по нему сахарными, с радужным окоемом облаками… Времена года – это манна и для музыкантов, и для художников. И каждый день что-то приносит неповторимое, не похожее на предыдущие тысячи осенних дней. Липы с березами уже как следует подрумянились, по человеческим мерками – поседели, вошли в зрелость, которую пропустить никак нельзя. И потому, придя домой и пересказав Пандоре разговор с Флорианом, он отправился с ней и мольбертом к морю. И Пандора, и мольберт, будучи разными воплощениями мира, в тот момент были для него одинаково незаменимы и дополняли друг друга. Конечно, скажи он об этом Пандоре, она вряд ли поняла бы его.
На следующий день, вытащив из книги «Кто есть кто?» последний резерв в 100 долларов, он отправился в больницу, благо далеко ходить не надо. Перешел улицу, миновал длинный сетчатый забор, завернул за угол и – приемное отделение. Разговор с хирургом Кальвой был тет-а-тет, в его кабинете. С полками для книг, компьютером и двумя массивными кожаными креслами. Они уселись друг против друга, и Дарий, как на духу, поведал ему о своих заморочках. Когда подступил вплотную к теме фимоза, то бишь болезни крайней плоти, хирург предложил ему предъявить Артефакт, что Дарий и сделал, не вставая с кресла. Тем более, он сидел напротив окна и потому свет… Все как на ладони… и хирургу без труда удалось разглядеть матчасть художника, чьи картины висели в нескольких палатах терапевтического отделения. Да, когда-то там лежала его мать, а потом многократно его Элегия, и он вместо конфет одаривал медперсонал своими картинами. Какие-то они уносили домой, какие-то оставляли в больнице.
Осмотр был в духе блицкрига, и когда Кальва отправился мыть руки, до слуха Дария донесся его в общем-то ожидаемый приговор:
– Ну, ничего не остается, как только обрезать… Согласны?
