Александр Ширванзаде - Хаос
Что с ним? Человек, исходивший яростью, вдруг стал неузнаваем. Обессиленный, разбитый, опустился он на стул, блуждающим взором взглянул на Шушаник, положил голову на стол и зарыдал. Да, он рыдал, как ребенок. Это уже не комедия, можно ли так притворяться. Но слезы и Микаэл Алимян – какой контраст!
Облокотившись на спинку стула, Шушаник удивленно смотрела. И то, что она видела, казалось ей сном, до того все это было неестественно.
Микаэл вскочил, вытер слезы и открыл дверь со словами:
– Идите, отныне я вас оставляю в покое, идите… Но забудьте мои слова… На меня нашла дурь, это от бессонницы, я болен…
И, снова подойдя к столу, он опустился на стул.
– Боже мой, сегодня вы положительно больны, – встретила Антонина Ивановна Шушаник, выходя из экипажа. – Идемте к вам, я хочу познакомиться с вашими родными. Дайте вашу руку.
– Не касайтесь моей руки, она недостойна вас, – проговорила девушка, судорожно вырывая руку.
Антонина Ивановна удивленно посмотрела на Шушаник и, закусив губу, озадаченно покачала головой.
Она совершенно превратно истолковала душевное состояние девушки. – превратно и оскорбительно.
2
Прошло две-три недели. Жизнь в городе текла по-прежнему. Марта Марутханян почти ежедневно навещала мать и настраивала ее против невестки. Нелады Воскехат с Антониной Ивановной еще более участились. Причин было немало, но постоянным поводом являлись дети. Мать старалась держать их подальше от мужниной родни, а бабушка стремилась завладеть ими. На этой почве происходили нескончаемые семейные бури, против которых Смбат чувствовал себя бессильным. Он укорял то мать, то жену, и обе стороны ревниво отстаивали свои права.
– Она всех нас ненавидит, свысока, заносчиво держится с нами, – жаловалась вдова, – визитов не делает, детей прячет, ни к кому не пускает.. Придут ко мне родственницы – она к ним не выйдет, стакана чаю не предложит. Родня смеется надо мною. Не стало житья, сынок, ни мне, ни тебе, – порви ты с нею!
Антонина Ивановна рассуждала иначе – никого она не презирает, никем не пренебрегает, готова жить в мире со всеми, только пусть от нее не требуют невозможного. У нее есть свои взгляды, вкусы, самолюбие. Не может же она часами просиживать с той или иной невежественной родственницей Алимянов, слушать их сплетни и сплетничать. Она не умеет с ними обращаться и до сих пор еще не знает, о чем ей с этими женщинами разговаривать. Ей не хочется с ними откровенничать, а они норовят залезть ей в душу, хотят знать, когда она ложится, когда встает, о чем думает, кого любит, кого презирает. От нее требуют присутствия на скучнейших пышных семейных вечеринках и обедах, хотят, чтобы она одевалась, как другие, любила те же кушанья, которые любит алимяновская родня, бранила их врагов, потакала друзьям и даже играла с ними в карты…
– Переделать себя я не могу, если бы даже желала. Между мною и этими женщинами лежит пропасть, которую я не могу и не хочу заполнять лицемерием. Не может ее заполнить и ваша мать. Зачем же тогда обманывать друг друга?..
Смбат убегал из дому, чтобы избавиться от ее бесконечных жалоб. Утром он спускался в контору, делал необходимые распоряжения и исчезал. Ни с кем не делился он своими горестями, считая это недостойным. Да и кто поймет муку чужой души со всеми ее оттенками? Разве тот, кто находится в таком же положении. Но подобного ему несчастливца не найдется во всем городе. Вообще их немало, но здесь он один. Так пусть же он один и остается со своими горестями.
Аршак расстался с надеждой найти Зину и при содействии Алексея Ивановича обрел Эльмиру. Это была кокотка, прошедшая столичную школу прожигания жизни, красавица-авантюристка, искавшая теперь счастья в «золотом городе». Коротая ночи с новой любовницей, Аршак днем бродил по ресторанам в поисках еще неизведанных развлечений. Алексей Иванович был неистощим: день ото дня он открывал своему питомцу все новые и новые светские тайны, знакомя его с самыми утонченными и волнующими удовольствиями, рассчитанными на «любителей жизни». Теперь у юноши не было недостатка в деньгах. Смбат щедро снабжал его ими, отчасти под влиянием материнских слез и молений, отчасти для того, чтобы отвязаться.
Исаак Марутханян перестал посещать Алимянов: ведь Микаэл так бесстыдно выставил его. Отныне он не намерен поддерживать с этим домом никаких связей, но погоди же, «наглый мальчишка», Марутханян покажет тебе когда-нибудь когти!
Каждый вечер у себя в кабинете он делал на счетах какие-то выкладки, доставал из железного сундука бумаги, сличал подписи, перечитывал, ухмылялся, потом бережно складывал и прятал их, повторяя:
– Глупый мальчишка!..
Временами он осведомлялся у жены о семейных делах Алимянов (о торговых он знал больше, чем сами Алимяны), интересовался, в каких отношениях между собой братья, и особенно допытывался: что с Микаэлом, почему он не ездит в город? Неужели так сильно втянулся в промысловые дела?
– Уж непременно тут что-нибудь да кроется, – говорил он многозначительно.
С особенным удовольствием приписывал он Микаэлу самые гнусные, самые низменные намерения. Как-то Марта сообщила ему, что Антонина Ивановна переезжает на промысла. Марутханян ухмыльнулся, уставив из-под очков на жену зелено-желтые глаза:
– Видишь, тут что-то нечисто.
Он думал, что жена из ненависти к Антонине Ивановне не посовестится подхватить этот омерзительный намек. Однако Марта возмутилась до глубины души и, вспылив, крикнула:
– Не смей, мой брат не таков, как ты!
– Я ничего обидного не сказал… Мне только хочется, чтобы твой брат женился.
И с того дня он неустанно повторял одно и то же, побуждая Марту склонить брата к женитьбе. Наконец, жена как-то удивленно спросила:
– Не понимаю, почему ты так хлопочешь о браке Микаэла?
– У меня свои соображения.
– Какие же?
– Когда-нибудь узнаешь, пока не время.
Между тем у Микаэла не только не было охоты жениться, но и сама жизнь со дня на день теряла для него свою привлекательность. Дела он почти полностью передал Давиду Заргаряну и даже не хотел принимать никаких отчетов. Он не только перестал ездить в город, но и редко выходил из дому.
«Что бы такое могло с ним случиться?» – спрашивал себя Давид Заргарян, пытаясь прочесть ответ на лице молодого хозяина. Он был не слеп и не глуп – давно заметил, что Микаэл неравнодушен к Шушаник, между тем как девушка не только не обнадеживает его, но даже избегает. Заргарян мысленно одобрил гордость племянницы, но вместе с тем и опасался: Микаэл с женщинами не знает удержу, он может решиться на жестокость, чтобы наказать бедную девушку за равнодушие. Нравственно падший человек способен на всякую низость, особенно, когда в его власти такое могучее средство, как деньги. О нет, пусть только он посмеет – Давид не пожалеет жизни, чтобы отстоять честь племянницы!
Но главное не в этом. По всему видно, что Шушаник питает симпатию к другому Алимяну. Вот где опасность, которую надо устранить. Правда, Смбат – человек благородный, а Шушаник – девушка рассудительная, но кто может поручиться за их благоразумие, если вдруг взаимная симпатия перерастет в страсть? А ведь это возможно. То. что Смбат богат, а Шушаник бедна – не имеет значения, таких случаев немало. Надо быть настороже и зорко следить за ними…
Давид обрадовался, когда Смбат перестал ездить на промысла. Однако вскоре он убедился, что отсутствие Смбата еще сильнее действует на девушку: день ото дня она все бледнела, худела, делалась мрачной, раздражительной, как чахоточная.
Анна то и дело твердила:
– Дитя мое тает, как воск. Бога ради, Давид, разузнай, что с нею.
Как-то ночью, подавая воду паралитику, Анна из смежной комнаты услышала крик Шушаник. Она с лампой в руках подошла к дочери – девушка бредила во сне. Анна была потрясена, услышав имя Смбата.
Утром, рассказав об этом Давиду, она снова умоляла его, чтобы он разузнал, «отчего так тоскует малютка».
– Шушаник, – обратился Давид после ужина к племяннице, – пройдем к тебе, я хочу кое о чем поговорить.
Девушка хотела было закрыть книгу и подняться, но паралитик воспротивился:
– Не смей, читай, пока я не усну!
И еще около часа эгоист-паралитик терзал самоотверженную девушку, пока не уснул, убаюканный ее мелодичным голосом.
Войдя к девушке, Давид бросил на нее долгий проницательный взгляд и начал издалека, осторожно подходя к сути дела. На правах любящего наставника он убеждал Шушаник одуматься, стать такой, какой она была прежде. Она сильно изменилась… Конечно, в молодые годы человек не застрахован от разных «вольных и невольных» увлечений. Только Шушаник не должна допускать, чтобы родители прокляли тот день, когда было положено начало их благополучию, то есть день переезда на промысла.
– Смбат Алимян, спору нет, очень достойный человек, его можно любить, но…
– Погоди, – прервала дядю Шушаник, вздрогнув, – к чему ты это клонишь?
