Лоренс Даррелл - Бунт Афродиты. Tunc
— Если откровенно, он начинает мне не нравиться, — сказал я.
— Ах! образ идеального отца и все такое, — хмыкнул он. — Думаю, это напрасная трата сил. Ты уже внутри, ты часть фирмы, в одной лодке со всеми нами. Мне вообще без фирмы никуда; они вытащили меня из провинциального университета. Если бы не они, я до конца жизни перемывал бы в профессорской косточки Резерфорду. Мне, так сказать, предоставлена полная свобода показать, на что я способен; однажды меня даже отпустили в трехлетнее путешествие. Нет, «Мерлин» нам Бог послал — мне, по крайней мере.
Для меня, подумал я, фирма тоже могла бы стать счастливой находкой, не женись я на ней. А может, дело не в том? Вся сложность отношений с Бенедиктой навалилась на меня, как океанская волна, накрыла с годовой. Я покачал головой, не зная, что и думать. «Ну, — сказал Маршан, пожимая мне руку на прощанье, — рад, что ты оказался славным малым, и рассчитывай на меня, если что будет нужно».
Я смотрел из окна на его худощавую кособокую фигуру, удалявшуюся по улице. Звонил телефон. Звонил телефон.
* * *Мы всегда считаем, что одномоментно заняты одной мыслью, потому что они следуют одна за другой, подобно тому как это происходит в речи; это, я полагаю, иллюзия. Вот сейчас я говорю с офисом, а мои руки листают страницы еженедельного журнала, где описывается супружеская жизнь Иоланты в её голливудском особняке с башенками, очень напоминающими башенки нашего «Китая». Её бассейн, её спальня, дорогущие духи, шкафы, ломящиеся от одежды, вырезки из газет и журналов, где говорится о ней, пустота глянцевого мира. Сама она выглядит бледной и усталой, на ней сапоги для верховой езды. Выражение трогательной старомодной покорности супругу, которой больше не существует в нашем мире, но которую все ещё сохраняет киноэкран, как эхо жизни в племени. У её мужа вид легкомысленный и пустой. Я желаю ей удачи. Да, желаю.
Проходит лето, приходит осень; а с нею известие, что Бенедикта разрешилась задуманным младенцем мужского пола, которого назовут Марком. (У меня, как и у остальных, совета не спрашивали.) Стаи телеграмм, как стаи летучих рыб, шампанское ящиками. А кроме того, она планирует вернуться к Рождеству. Нэш объявил, что она прекрасно себя чувствует, но посоветовал мне не торопить события, не нарушать её жизненный ритм.
— Ты сходишь с ума от беспокойства, знаю, — добавил он с сочувствием. — Но все будет хорошо, я уверен, дай только время.
А пока мне оставалось только одно — забыться работой, классический способ. Список моих научных трофеев мало-помалу рос, успех следовал за успехом, лёгкость и быстрота, с которыми мне все это давалось оседали пустотой иллюзии. Опутанный её сетью, я почувствовал что-то наподобие жестокого разочарования, увидев, что с ностальгией вспоминаю те надежды, которые когда-то внушило мне прошлое — Стамбул под вуалью тумана. Ностальгией тем более острой, что удалённость во времени расцветила все те события радужными красками (художница память) полувымысла. Перед глазами всплывали фрагменты тех дней, и на каждом Бенедикта, разная — женщина, которая теперь могла навсегда остаться для меня нереальной; и естественно, со страхом приходит отсутствие взаимопонимания, с тревогой — чувство отчуждённости, растущей пропасти. До тех пор, пока. Пока что? Пока не представится шанс обратить вспять бессмертный процесс.
Примерно в это время в Лондон приехала Ипполита лечить сломанную лодыжку. Сидя у огня, костыли рядом, она со злобой смотрела на лицо Иоланты, украшавшее обложку глянцевого журнала. Поразительно, как она постарела, — может, дело было ещё в этих костылях? Нет, на висках пробивались белые нити. Морщинки в углах глаз, очки для чтения и так далее. Но, видать, не она одна постарела, потому как вскричала:
— Чарлок, а ты изменился! — и, словно из зарослей лещины, вновь глянуло на меня её цветущее лицо порывистой любознательной афинянки.
Ну конечно. Я поднабрал весу, волосы подстрижены черт те как, потускнел, на плечах перхоть, костюм не глажен.
— Длинней сигары — короче жизнь.
Но мы стояли обнявшись, пока она не сморщилась от боли.
— Стала мудрей, печальней? Видел ты эту новую знаменитость? — Она уныло показала на кинозвезду. («Тело усыхает, ум тупеет, душа возвращается к зародышевому состоянию; только власть остаётся, вопреки постулатам догматической теологии. Единственная вещь, которая не кончается, — время». Слова Кёпгена.) Она по матерински улыбнулась нам и, стуча очками по лицу на обложке, сказала все так же удручённо:
— Я все больше и больше завидую ничтожествам; У неё дела идут все лучше и лучше, Феликс. Она стала настоящей фигурой. Видел ты новый фильм с нею? Я специально пойду его посмотреть. Пусть меня задушит ярость, но я должна увидеть его, увидеть их все. Это стало моей навязчивой идеей. Я постараюсь понять по её лицу, что с Графосом.
— С Графосом?
— Да. Подумать только, я и не знала, что у них с этой маленькой стервой было что-то серьёзное. — Она закурила сигарету и зло выпустила густую струю дыма. — А теперь он медленно умирает, и никто ему не поможет. Никто пока не знает, он ещё ведёт активную деятельность. Но сам он знает.
Она помешала костылём угли в камине.
— Уж этот мне Графос, — произнёс я снисходительным тоном.
Она улыбнулась.
— Он объяснил мне. Можно сказать, что в начале это была ненависть — единственная форма любви, которая доступна их пониманию; у них было много общего, оба потерпели поражение на одном, любовном, фронте. Но сходиться им было не обязательно. Так это и продолжалось — целую вечность. И, как ни унизительно для меня, я ничего не подозревала. Да и кто когда подозревает? Я, ненормальная, помогла ему вернуть высокое положение. — Говоря, она иногда добавляла очень грязные греческие ругательства, на мгновение в глазах у неё показались слезы. — Вот почему я не могу спокойно думать о ней. Но ничего, она тоже совершает ошибки, даже если пользуется теперь своей сексуальной привлекательностью, как духами. ха-ха, ведь человек, за которого она вышла, ничтожество, ничтожество. Я рада. С ним ей счастья не видать. Пусть я злая, но не могу не радоваться.
— Нет. Ты не такая, Гиппо.
— Такая. Такая. Больше всего меня бесит, как она теперь умеет выражать свои мысли; я выкрала несколько её писем Графосу. Вот как низко можно пасть; некоторые куски я помню наизусть, такой, например: «Что касается меня, то в молодости, находясь в своего рода школе любви, будучи там пленницей и обязанная принимать каждого, молодого и старого, я не познала главное. Мой разум остался неразбуженным. Половой акт не воспламеняет, если в нем не участвует душа: должна быть прорвана та плева, которой плотская есть всего лишь пародия, — душевная плева. Иначе ничего не постигнешь, ничего не обретёшь. Как мало мужчин способны дать это женщине. Ты, Графос, дал это мне. И, хотя я никогда не смогу полюбить тебя, я благодарна».
Она стукнула костылём об пол и перевернула журнал вниз лицом, её лицом.
Мы прекрасно пообедали — у огня, тарелки на коленях; и какое это было наслаждение — болтать о прошлом, которое для меня стало уже доисторическим — желтеющими фотографиями Акрополя или византийского Полиса. После обеда на минуточку заглянули Пулли с Вайбартом, но над нашей, казалось бы, оживленной болтовнёй витала тень Карадоковой смерти. Она ощущалась просто физически — и не только потому, что все его бумаги были сложены рядом, на серванте. Я даже не пытался поставить плёнку с записью его голоса, иначе нам ещё больше стало бы не по себе. Зато я узнал новость о Баньюбуле: он вскоре должен был приехать в Лондон показать врачам свою простату.
По утрам он по-прежнему на час уединяется в туалете со своей глиняной трубкой и чашкой мыльной воды. Сидит там и в тихом экстазе пускает радужные пузыри и смотрит, как они плывут над Афинами. В полной гармонии с собой. Разве только до сих пор горюет, что его не взяли на фирму. А так ничуть не изменился.
Вайбарт недавно побывал у Иокаса, который тоже залечивал ногу, сломанную в результате падения с лошади. Вообразите, как он, прикованный к постели, перед камином, в котором бушует пламя, пьёт касторку старинной столовой ложкой или как евнух стрижёт ему ногти на ногах. Умирая со скуки, не в состоянии читать, он нашёл себе развлечение — игрушечную железную дорогу. Его маленькие вагончики носятся по всему дому и половине сада. На носилках его переносят с места на место, и вот так он приятно проводит время.
Но разговор наконец сошёл на нет; Карадок не отпускал, как больной зуб. Графин был пуст. Они ушли, распрощавшись с неохотой, поскольку вечер далеко не кончился, но понимая, что не в силах его оживить. Гиппо осталась, чтобы ещё посплетничать, посидеть в задумчивости.
— Поедешь со мной? Я обнаружила, что в провинции идут ещё четыре фильма, в которых она играет. Я здесь пробуду неделю — слишком мало для Лондона.
