Роберт Уоррен - Приди в зеленый дол
— А я знаю, кто вы, — сказала она весело.
— Кэсси, — произнёс он, — прости, что я не…
— Вы — Маррей Гилфорт, — торжествующе произнесла она, улыбаясь, как маленькая девочка, которая ждёт похвалы за хорошо прочитанный стишок.
Он подошёл и протянул ей руку. Она вежливо протянула свою, и он пожал её. Ладонь была сухая, прохладная и мягкая. На его рукопожатие рука не ответила, как не ответила бы, скажем, резиновая перчатка, набитая опилками. Отпуская её руку, Маррей даже как будто ожидал, что она упадёт на пол.
— Присядем, — сказал он. Он вдруг почувствовал усталость.
Она послушно села. На её губах играла все та же улыбка, неустойчивая, точно жестянка на ветру. Не сутулясь, скрестив ноги, положив руки на колени ладонями вверх, как маленькая девочка, подражающая изысканным манерам взрослой дамы, Кэсси сидела на кленовом стуле с прямой спинкой и смотрела на Маррея светлым взглядом, словно ждала от него чего-то.
— Кэсси, — начал он официальным тоном, — я сожалею, что не мог навестить тебя раньше. Но работа — понимаешь, у меня теперь новые обязанности, я сейчас… — Он замолчал и услышал, как его голос, отзвучав, замер в пустой комнате. Маррей и не желал, чтобы его голос произносил официальные слова, и поэтому обрадовался, поняв, что голос его передумал и замолчал. Маррей чувствовал смертельную усталость.
Она сидела в такой вежливой позе и с таким вниманием смотрела на него, что было нетрудно догадаться — она его и не слушала. Где-то за окном мягко, сонно, ритмично, будто капающая вода, щёлкала малиновка.
— Кэсси, — начал он опять, — я только хотел узнать, как ты тут?
— О, у меня все отлично, мистер Гилфорт, — ответила она весело.
— Ты всегда называла меня Маррей, — сказал он.
— В самом деле? — удивилась она. Но ни в лице её, ни в голосе не отразилось ни малейшего признака воспоминаний.
— Ты всегда называла меня так, — настаивал он. — С того дня, когда я впервые увидел тебя. Ты помнишь, я был старым другом Сандера. — Он помолчал. — Его лучшим другом.
— Ах да, — произнесла она, будто вспоминая, — бедный Сандер.
— Да, бедный Сандер, — подтвердил он.
Он взглянул на её руки, неподвижно лежащие поверх юбки, — вялые, безвольные и слабые руки, повёрнутые ладонями вверх.
Он вдруг представил себе, как эти руки вцепились в Сандерленда Спотвуда, как от напряжения на белой коже вздулись синие вены. Голова Маррея непроизвольно дёрнулась в сторону, словно он говорил кому-то «нет», или просто от неожиданной судороги. По телу его прошла дрожь.
— Доктор писал мне, что ты чувствуешь себя гораздо лучше, — сказал он.
Лучше бы он не лгал. Он ведь не читал писем из клиники. Но, с другой стороны, в них скорее всего говорилось именно об этом.
— О да, — согласилась она со светской непринуждённостью, — мне давно уже лучше. Сначала-то всегда трудно. Потому что сначала всегда приходится себя заставлять. Даже когда знаешь, что поступаешь правильно, всё равно приходится себя заставлять. Впрочем, тебе это, наверное, знакомо? — И неуверенно, будто проверяя, как это звучит, она добавила: — А, Маррей?
И поглядела на него так, точно ожидала ответа.
Но ответить ему было нечего.
Тогда она продолжала:
— Ведь даже когда все делаешь правильно, бывает больно, — сказала она.
Её лежавшие ладонями вверх руки все время дёргались, пальцы совершали едва уловимые движения, будто из невидимой нитки плели колыбель для кошки или тщетно пытались объяснить что-то не поддающееся объяснению.
— Даже если иначе всё равно поступить нельзя, — продолжала она. — Вначале это как удар. Требуется время, чтобы справиться с этим, даже если все получается, как тебе нравится. Это словно… — Она помедлила, прижав руки к груди. — Словно вырываешь своё сердце, — продолжала она, — и выбрасываешь его вон. — Она снова помолчала. — Нет, — сказала она, и по её лицу скользнула тень какой-то мысли. — Нет, не то, не выбрасываешь. Нет, — проговорила она и вдруг вся просияла. Это была уже не улыбка, вспыхивающая и гаснущая, точно жестянка, вращающаяся на ветру. Кэсси медленно поднялась со стула, вся сияя, будто светилась изнутри.
— Скажи, Маррей, — и она окинула его медленным, обволакивающим взглядом, от которого невозможно было уклониться, — ты когда-нибудь любил? — И взгляд её требовал ответа; Маррей понял, что придётся ответить.
— Да, — произнёс он, шевельнув пересохшими губами, но вопрос продолжал звучать у него в ушах и точно эхо отдавался в тёмных коридорах и тайниках его существа.
— Если любил, значит знаешь, как все это бывает, когда выдираешь своё сердце, чтобы отдать его возлюбленному, и находишь в этом величайшую радость. Даже несмотря на боль. Даже если твоё сердце никому и не нужно. Даже если над тобой посмеются, а сердце твоё выбросят, словно какой-нибудь пустяк, да и позабудут о тебе. Но, Маррей, послушай, что я тебе ещё скажу.
Она подошла поближе.
— Ведь это не имеет никакого значения, — сказала она, — потому что оно, твоё сердце, и так уже отдано твоему возлюбленному. И что с того, если его выбросят, а о тебе позабудут? Все равно ты нашла своё счастье. Может, это и ужасно, но счастье все же остаётся с тобой. Послушай, Маррей…
Голос её звучал теперь спокойно и по-деловому.
— Давай я лучше расскажу тебе, как он пришёл. Моросил дождь, когда я увидела его вдалеке. Он шёл прямо по раскисшей дороге. Он был похож на зажжённый факел, он будто горел каким-то белым пламенем. Таким белым, что его трудно было увидеть при дневном свете. Он приближался ко мне сквозь дождь, весь мокрый, и всё равно горел, точно факел.
Она замолчала. Затем нагнулась к Гилфорту и спросила:
— А ты знаешь, что он для меня сделал?
— Нет.
— Заставил меня поверить, что я красивая, — сказала она. — А раньше я в это не верила, я этого не чувствовала. Он называл меня «piccola mia». — Она повторила эти слова очень осторожно, бережно выговаривая каждый слог. — Но всему есть конец, — заключила она.
В наступившей тишине до .слуха Маррея донеслось позвякивание столовых приборов. Накрывали к обеду.
— Неужели ты никого никогда не любил? — спросила Кэсси. — А я любила его, но вдруг поняла, что я стара, и я сказала ему: «Возьми деньги, возьми машину и свою девушку и уходи, уходи куда хочешь, только никогда не обижай её». И знаешь, что он сделал?
Маррей покачал головой.
— Он опустился передо мной на колени и поцеловал мне руку. А потом ушёл, но… — Она уже не глядела на Маррея. Она стояла возле него, высоко подняв голову и устремив взгляд куда-то вдаль. — Он ушёл далеко-далеко, и он счастлив, и я тоже счастлива, оттого что смогла сделать его счастливым. Потому что я его очень любила.
Она подняла руки, словно обнимала, ласкала кого-то; взгляд её был устремлён в пустоту; потом закрыла глаза и подалась вперёд, будто прильнула к кому-то. Маррей глядел на её руки, ласкающие пустоту, и понимал, что для неё это не пустота — она видела в ней лицо Анджело.
— Прекрати! — заорал он, так резко поднявшись на ноги, что стул его опрокинулся.
Она открыла глаза, повернулась. Лицо её горело чистым румянцем, как у только что проснувшегося ребёнка.
— Да знаешь ли ты, где он, этот даго? — спросил он.
И прежде чем она успела ответить, прежде чем с лица её сошло выражение утренней свежести, он шагнул к ней и, глядя на неё в упор, крикнул: — Он на том свете, вот он где!
Когда смысл этих слов дошёл до Кэсси, губы её сложились в снисходительную улыбку.
— Он умер на электрическом стуле, — сказал Маррей. — Осуждён, казнён и знаешь за что?
Она все так же снисходительно улыбалась.
— За убийство Сандерленда Спотвуда! — бросил он, чувствуя такой душевный подъем, что он, казалось, сопровождался почти физическим ощущением полёта и свистом ветра. — Казнён за то, что он зарезал Сандера… — Он замолчал. Затем собрался с силами и сказал: — Но он был невиновен.
Маррей задыхался. Кружилась голова. Он знал, что сейчас произойдёт.
— Сандера убила ты, ты!
Свершилось.
Но она снова покровительственно улыбнулась, покачала головой и сказала:
— Ах, Маррей, Маррей, все-то ты придумал, все до единого словечка.
— Черт подери, это правда. И ты это прекрасно знаешь! Ведь ты…
— Ничего глупее я никогда в жизни не слыхала, — проговорила Кэсси. — Бедный Сандер. Он был болен и…
— Послушай, Кэсси, — произнёс он, чувствуя, как кровь стучит у него в висках. — Да неужели ты не помнишь?
Но она с жалостью поглядела на него, улыбнулась и сказала:
— Конечно, помню. Анджело… он ушёл. И теперь он счастлив.
Закрывая за собой дверь, он оглянулся и увидел, что она все ещё стоит с ясным, покойным лицом и глядит не ему вслед, а куда-то вдаль и вся светится, будто лампа в полутьме комнаты.
В холле сестра сказала, что доктор Спэрлин хочет с ним поговорить. Гилфорт ответил, что у него нет времени, бросился к выходу и сел в свою машину.
