Амос Оз - Черный ящик
Ибо в этом доме он вырос. А теперь пришел умереть в нем.
Бывает и так… Без двадцати восемь, после заката и перед тем, как там, у горизонта, над морем, дотлеют последние головешки солнечного костра… И непременно на разбитой скамье, поближе к обрыву, напротив фруктового сада, превратившегося в субтропический лес, который под руками Боаза начал приобретать свой первоначальный облик. Есть там и груда камней на том месте, где прежде был колодец. Не колодец, а яма для сбора воды, которую выкопал отец, намереваясь в будущем собирать здесь дождевую воду. Илана сядет рядом. И две его застывших руки окажутся между ее ладоней: ибо случается, что она и я – словно двое детей, стесняющихся друг друга, – мы молчаливо сплетаем наши руки. Ведь Вы, человек благородной души, не помянете ей это злом…
К пока я пишу эти листки, что перед Вами, я все более склонен прислушаться к моему сыну, который вчера сказал мне своим ровным невозмутимым тоном, что вместо того, чтобы гнить в больнице «Хадасса» (это, наверняка, мне уже не поможет), лучше уж оставаться здесь, «словить», как он говорит, немного покоя.
Не мешает ли им мое присутствие?
– Ты платишь.
Не хотят ли они, чтобы я был им чем-нибудь полезен? Например, вел какие-либо занятия? Читал лекции?
– Но ведь здесь никто не указывает другому, что ему делать.
Делать? Но я ведь почти ничего не делаю?
– Самое лучшее для тебя – сидеть спокойно.
Итак, я останусь здесь. Пребывать в покое. Не проявите ли Вы свое милосердие – не позволите ли им остаться здесь еще немного? Каждый день я буду забавлять Вашу дочь. Я создам для нее театр теней: на стене появятся образы чудовищ, сотворенные моими пальцами (этому меня научил Закхейм, когда мне было шесть или семь лет). Я по-прежнему буду обмениваться с ней соображениями о природе огня и воды и о том, что снится ящерицам. Она изготовит мне лекарства из грязи, мыльной воды и шишек. И каждый день, в час, когда задует вечерний ветер, я буду сидеть с Иланой на скамейке и слушать, как шумят сосны.
Речь идет о весьма кратком отрезке времени.
И Ваше полное право – отказать и потребовать, чтобы они вернулись без промедления.
Кстати, Боаз предлагает, чтобы и Вы присоединились к нам. По его словам, Вы сможете внести свой вклад – Ваш опыт строительного рабочего здесь может быть очень полезен. Однако, есть одно условие: Вы не станете инспектором по соблюдению кашерности – так говорит Боаз. А что Вы думаете на этот счет?
Если Вы того потребуете, я немедленно отправлю их на такси в Иерусалим и не стану на Вас сердиться (да и какое у меня право сердиться на Вас?).
Знаете ли, господин мой? Я приемлю свою смерть. Не поймите превратно: речь идет не о желании умереть и тому подобном (это ведь трудности не представляет: у меня есть отличный пистолет, подаренный мне однажды неким генералом из Пентагона), нет, речь о совершенно ином желании – вообще не существовать. Ретроактивно уничтожить свое присутствие. Сделать так, словно я и не появлялся на свет. Перейти изначально в некое иное модальное состояние – эвкалипт, к примеру. Или пустынный холм в Галилее. Или камень на поверхности Луны.
Кстати, Клане и Ифат отвел Боаз лучшую часть дома: он разместил их на первом этаже в полукруглой комнате с венецианскими окнами, из которых видны крыши домов соседнего, прямо под нами расположенного киббуца, банановые плантации, полоска берега и море. (Чайки на рассвете. Глубокое сияние в полдень. Голубоватая дымка к вечеру.) «Когда-то в этой комнате была грандиозная библиотека моего отца (хотя я никогда не видел, чтобы он открывал книгу). Теперь эту комнату выкрасили в какой-то пронзительно голубой цвет. Старая рыбацкая сеть украшает се высокий потолок. А еще в этой комнате, кроме четырех постелей, застланных шерстяными армейскими одеялами, да рассохшейся облупившейся тумбочки, свалены в кучу мешки с химическими удобрениями. И стоят несколько бочек солярки. Какая-то влюбленная девушка нарисовала во всю стену портрет Боаза – обнаженный и окруженный нимбом, шествует он с закрытыми глазами по тихим водам.
Но вместо того, чтобы шествовать по воде, он проходит сейчас под моим окном и садится за руль маленького трактора, который приобрел совсем недавно (на мои деньги). Тащит дисковый плуг. А дочка Ваша, словно маленькая обезьянка, – в его объятиях, ручки ее – на руле трактора между его руками. Кстати, она уже научилась ездить верхом на осле, почти без посторонней помощи. Такой маленький послушный ослик. (Вчера в темноте я по ошибке принял его за собаку и даже едва не погладил. С каких это пор я занимаюсь тем, что глажу собак? Или ослов?) Однажды возле Бир-Томаде, в Синае, какой-то глупый верблюд забрел в мою зону огня. Медленно-медленно передвигая ноги, тащился он по склонам холмистой гряды – на прицельном расстоянии в две тысячи метров. Чуть пониже бочки, что служила нам целью во время учебной стрельбы. «Пушкарь» бахнул по нему двумя снарядами и промахнулся. Радист-заряжающий попросил дать ему попробовать – и промазал. Тут уж я ударился в амбицию: спустился на сидение стрелка и выстрелил. Но и я не попал. Верблюд остановился и взглядом, исполненным неизъяснимого покоя, измерил расстояние до места, где приземлялись снаряды. Четвертым выстрелом я размозжил ему голову, снеся ее с высокой шеи. В бинокль мне хорошо был виден фонтан крови высотою в один- два метра. Обезглавленная шея еще поворачивалась из стороны в сторону, словно искала снесенную голову, затем, обернувшись назад, облила кровью горб, подобно тому, как слон хоботом поливает свою спину., и, наконец, с какой-то утонченной медлительностью подломил он свои тонкие передние ноги, подвернул под себя задние, рухнул, приземлившись на брюхо, воткнул шею, фонтанирующую кровью, в песок – и так застыл на склоне, словно странный монумент, который я безуспешно пытался разнести тремя дополнительными снарядами. Внезапно в «мертвой зоне» появился какой-то бедуин, размахивающий руками, и я приказал прекратить огонь и убираться восвояси…
Вот снова ветер с моря прошелся по ксилофону из бутылок. Я останавливаюсь, отрываюсь от пишущей машинки, чтобы спросить себя: не повредился ли я в уме? С какой стати изливать мне душу перед Вами? Сочинять для Вас исповедь? Из болезненного желания стать посмешищем в Ваших глазах? Или, напротив, получить отпущение грехов? От Вас? Месье Сомо, на чем основана Ваша слепая уверенность в существовании «Божественного Провидения»? Искупления? Воздаяния и наказания? Или милосердия? Где Вы наскребли все это? Вы соизволите представить мне доказательства? Совершите маленькое чудо? Превратите посох мой в змия? А жену Вашу – в соляной столб, наверное? Либо Вы встанете и признаете, что все это – лишь глупость, невежество, недомыслие, обман, унижение и кошмар.
Закхейм описал мне Вас как хитрого, амбициозного фанатика, при этом не лишенного иезуитских талантов и тонкого политического инстинкта. Но, по утверждению Боаза, Вы – не более, чем нудный тип с добрым сердцем. Илана – в своем обычном стиле – наделяет Вас едва ли не святостью архангела Гавриила. Или, по крайней мере, нимбом тайного праведника. Впрочем, пребывая в ином настроении, она находит в Вас и левантийские черты. И Вам удалось возбудить во мне определенное любопытство.
Но что такое святость, господин Сомо? Около девяти лет потратил я на бесплодные поиски более или менее подходящего определения. Лишенного каких бы то ни было эмоций. Быть может, найду я благорасположение в глазах Ваших, и Вы согласитесь просветить меня? Ибо и по сию пору нет у меня об этом ни малейшего представления. Даже то определение святости, что приведено в словаре, кажется мне мелким и пустым, если не тавтологическим в основе своей. И все еще жива во мне некая потребность – успеть кое-что расшифровать. Хотя время мое подошло к концу. И все-таки: святость? Или стремление к цели? Милосердие? Что понимает волк в луне, на которую он воет, вытянув шею? Что знает ночная бабочка об огне, в который она попадает? Убийца верблюдов – об Избавлении? Сможете ли Вы помочь мне?
Только без велеречивых проповедей, Вы, бурдюк, полный лицемерия, осмелившийся хвалиться передо мной тем, что никогда не пролили и капли крови. Не тронули и волоса на голове араба. Освобождающий Эрец-Исраэль – подобострастным лизанием… Выметающий всех этих чужаков со Святой Земли нашептываниями да заклинаниями, сдобренными моими деньгами. Очищающий наделы предков наших рафинированным оливковым маслом. Трахающий мою жену, наследующий мой дом, спасающий моего сына, инвестирующий мои капиталы и при этом поливающий меня библейскими сентенциями, призванными потрясти меня низостью моего морального падения. Вы доводите меня до полной потери сил. Раздражаете, словно комар. Вы не в состоянии сказать мне ничего нового. Я уже давно перестал заниматься Вам подобными и перешел к более сложным типам. Берите деньги и убирайтесь от меня подальше.
