Богомил Райнов - Только для мужчин
– Как видите, в почте он не нуждается и в вашей перепечатке – тоже.
– Почему же это? – спрашивает явно задетая Лиза. – Я печатаю хорошо. Почти без ошибок. Миланов терпеть не может, когда в тексте ошибки, потому-то именно мне и доверил рукопись.
– Не прикидывайтесь слишком наивной, – говорю я. – При вашем росте…
– А вы что вообразили? Да бог с вами! Я с ним познакомилась совершенно случайно и спросила у него, нет ли у него или у его коллег чего-нибудь для перепечатки – я очень тогда нуждалась, а он сказал, найдется, и дал телефон, я ему позвонила уже после того, как устроилась у вас, вот и все. И ничего тут такого нет…
– И при следующей встрече он только отдал вам рукопись, и машинку…
– Ну конечно. А вы что имеете в виду?
– Вы прекрасно понимаете что. А также то, что имеет в виду он, – добавляю я, глядя на Лизу без особой симпатии.
Она стоит у входа в чулан, прислонившись спиной к стене. Грудь нахально распирает вязаный пуловер, дородные бедра – юбку. Черный пуловер и черную юбку. Должно быть, куплены в провинции. Они несколько смягчают грубую чувственность ее фигуры и придают ей некоторую строгость. Лицо у нее тоже строгое и какое-то недружелюбное, если вообще можно что-то прочесть на этом белом безучастном лице. Даже две зеленые черешни серег кажутся сейчас строгими.
И чего я пристал к этой женщине, говорю я себе, глядя на нее без особой симпатии. Она такая, какая есть, и ты не в силах ничего изменить, да в этом и нужды никакой нет. Пускай себе идет своей дорогой. Ты в свое время даже Бистру не попытался изменить, потому что это казалось тебе слишком утомительным – бороться с пороками другого человека, – потому что в глубине души Бистра была тебе совершенно безразлична. Тогда отчего же ты пристаешь к этой женщине, совершенно тебе чужой, к женщине, которая не была и никогда не будет твоей женой?
– Неужто вам непонятно, что, если Миланову понадобится машинистка, он ее запросто найдет, а вот к вам он липнет совсем по другим соображениям? С замухрышками такое случается – с ума сходят по рослым бабам. Я понимаю, вам нелегко сводить концы с концами, но ведь не таким же способом зарабатывать деньги.
Лиза смотрит на меня широко распахнутыми глазами, потом медленно произносит:
– Как вам не стыдно!
– Почему?
– Как вам не стыдно! – повторяет она. – Да если бы я захотела таким способом зарабатывать деньги, разве стала бы я ночи напролет сидеть за машинкой – до боли в суставах, до онемения в спине? И зачем бы я оставляла рукопись у соседей, вместо того чтоб самой явиться к Миланову и тут же получить наличными? Как вам не стыдно, Тони!
– Погодите, – говорю я. – Вы, надеюсь, все-таки не настолько наивны, чтобы не знать, чего он от вас ждет?
– Ну и что? Пускай себе ждет! Пока что он молчит, а скажет – получит ответ. Стоит разок отшить его как надо, и он уймется!
– Ну ладно, – отступаю я. – Дело ваше. Вы не ребенок.
А Лиза уже как ни в чем не бывало предлагает:
– Как думаете, не спуститься нам вниз? Неудобно оставлять стариков одних.
Старики не одни, с ними сидит Владо, однако лишь появление Лизы вызывает у них оживление.
Лиза садится возле инженера, а я подсаживаюсь к ней с другого боку. Будем надеяться, что разлад между ними будет непродолжительным, хотя ликовать пока еще рано. Старики, потонув в своих креслах, кротко слушают льющуюся с экрана информацию. Лишь изредка Несси что-то ворчит – тихо, почти про себя. Но вот в телепередаче заходит речь о каком-то человеке, пойманном при попытке пересечь границу. Он сидит перед камерой на безжизненном фоне белой стены, у него грубое унылое лицо, волосы коротко острижены.
– В свое время с предателями не церемонились, – неприязненно замечает Несторов.
– А он не предатель, – говорит Димов, конечно, обращаясь к Лизе. – Предатель – тот, кто предал свои идеи. А это так, проходимец какой-то, обыкновенный нарушитель границы.
– Нет, уж эти тонкости сведут нас в могилу! – насмешливо роняет Несси. – Когда-то у нас были две категории – патриоты и предатели. А теперь сам черт не разберет.
Его действительно трудно обвинить в излишней тонкости. Едва ли когда-нибудь в его речи фигурировали такие выражения, как «мне кажется», «я полагаю», «я сомневаюсь». Что ему может казаться? Он либо знает, либо не знает. Ему не знакомы колебания, он не нуждается в гипотезах. Вероятно, он видит окружающий мир двухцветным. Оттенки таят в себе обман, приводят к заблуждениям.
– Доброе старое время, – произносит со злой иронией Димов, опять же в сторону дочери. – Кого интересует, честный ты человек пли нет? Марш в тюрягу – и вся недолга.
– Честных предателей не бывает, – сердито возражает Несси.
– Зато были честные люди, которых иные объявляли предателями, – не унимается Димов. Горделиво выпятив хилую грудь, он впервые обращается к стоящему рядом креслу: – Смею утверждать, я был честным человеком! Что и доказано.
– Что из этого? – презрительно спрашивает Несси. – Вам что, орден повесить за то, что вы были честным? Велика заслуга – быть честным человеком! Даже слеза прошибает.
– Я не о заслугах…
Рыцарь пытается что-то сказать, но Несси буквально затыкает ему рот:
– И что означает – быть честным? Один сам себя честно обманывает, другой честно обманывает соседа. Да-да, вполне честно, потому что так у него устроена голова. Ворох сена двум ослам не могут разделить, а туда же – в мировой политике горазды покопаться, все проблемы решить!…
– И таких, конечно, надо расстреливать? – выкрикивает Димов.
Несси не изволит отвечать.
– Тех, которые не повторяли слово в слово ваши глупости, вы в свое время упрятывали в тюрьму! И никто никогда не спросил с вас за это… Дескать, замаливайте сами свои грехи на склоне лет, и пенсийки вам дали на поклев… Целый год гнил в тюрьме без суда и следствия, и мне до сих пор неизвестно, кого мне благодарить за такую милость.
– А вам так хочется узнать? – с издевкой спрашивает Несси.
– Представьте себе! Узнать бы только, кто этот негодяй…
– Нет, вы действительно хотите узнать? – продолжает удивляться Несси.
– Только бы узнать!… – повторяет Димов, который, как всегда в минуты сильного волнения, забуксовал на последней фразе.
– И что же вы станете делать, когда узнаете? – все так же саркастически спрашивает Несторов.
– Узнать бы только фамилию этого негодяя!…
– Это проще простого, Димов, – заявляет уже серьезно Несси, неторопливо вставая с кресла.
Теперь, поднявшись во весь рост, он кажется огромным – он и его огромная, устрашающая тень на стене. Он подтягивает толстый ремень, упирает руки в бока и отчеканивает:
– Я этот негодяй, Димов. Я отдал приказ о вашем задержании. Я вел следствие. И я целиком за это отвечаю.
Затем Несси медленно поворачивается и, словно борец с ринга, тяжело ступая, уходит к себе.
Глава восьмая
Декабрь я встречаю на периферии. Приходится немного погостить на заводе «Ударник» в порядке обмена опытом. История с трубами становится все более запутанной, а папка с документацией разбухает не по дням, а по часам – руководство «Ударника» тоже внесло в нее свою лепту. Слушая объяснения директора, я рассеянно осматриваю заводской двор, ряд черных деревьев у каменной стены – их кроны кажутся странными иероглифами на фоне белесого неба, называемого синоптиками высокой облачностью.
Как раз в это время рабочие в синих комбинезонах и ватниках выходят на обеденный перерыв. Они идут в столовую разрозненными группами, на их чумазых, лоснящихся от пота лицах жесткое выражение – работа с металлом всегда придает человеку какую-то твердость, металл – дело не шуточное. Я не замечаю в них той усталости, от которой ноги заплетаются. (Эти, в директорском кабинете, – тоже не переутомлены.)
Проверка оказалась полезной, хотя и не оправдала моих ожиданий. И теперь я снова в столице. Уже третий час, мне пора в редакцию.
Но пока что это всего лишь доброе намерение. Мне не удается сделать и пяти шагов, как где-то рядом со звоном разбивается оконное стекло. По проходу между двумя строениями в сторону улицы мчится на всех парах какой-то мальчишка. Заметив меня, он пытается дать задний ход, но я успеваю по-отечески сграбастать его. В другом конце прохода, точнее, в нашем дворе, ватага мальчишек поменьше с интересом наблюдает за развитием событий.
Этот шпингалет со слипшимися соломенными волосами и наглым лицом хорошо мне знаком еще с той поры, когда я от скуки разглядывал наш двор. Этот утоптанный, как деревенская сельская площадь, двор напоминает мне глубокую яму, образуемую окрестными зданиями, – после того как с моего ореха опала листва яма эта кажется мне особенно страшной. Сумрачная арена, на которой подвизаются гладиаторы из местной ребятни, пока родители на работе – помимо того, что ребятня поднимает шум и бьет стекла, она требует есть.
