Дуглас Коупленд - Пока подружка в коме
– Во даешь! Не самый простой вопросик. Знаешь, Лайнус, я, пожалуй, тебе и ответить-то так сразу не смогу.
– Похоже, ответы на блюдечке мне ни от кого не светят.
Повисает неловкая пауза. Я пытаюсь сменить тему.
– Посмотри на Маунт Бейкер, – говорю я. – Помнишь, как мы поехали кататься на лыжах, а потом угробили коробку передач в машине Гордона Стрейта?
– А то! Я еще ручку переключения скоростей на память оставил.
Лава ползет по ледникам, и над горой поднимаются высоченные, до спутников достанут, фонтаны пара. Лайнус как-то успокаивается и задумчиво говорит:
– Наверное, так же выглядел этот континент, когда здесь появились первые европейцы. Что скажешь, Джаред? Земля, не тронутая ни временем, ни историей. Они, наверное, ощущали себя первопроходцами в толще вечности. Им не терпелось взрыхлить ее, прогрызть, сорвать с небес и обрушить на землю. У тебя нет такого ощущения?
– Ну да. Эти пионеры, первопроходцы, они хоть во что-то верили. Они знали, что эта земля – священна. Новый Свет – это последний подарок человечеству на нашей планете: два континента, от полюса до полюса. Континенты чистые, зеленые, молочно-голубые. Как в первый день Творения. Новый Свет был сотворен для того, чтобы заставить человечество смириться.
– А мы не смирились, – говорит Лайнус.
– Точно.
– Джаред, скажи все-таки: время кончилось? Ты ведь мне так и не ответил.
Лайнус нащупывает что-то, он уже на верном пути, но я не могу дать ему ответ.
– Нет. Не совсем.
– Ну вот, всё как всегда. Никто ничего прямо не скажет. Где, скажи мне, теперь все – те, кто уснул? Что мы должны теперь делать?
– Лайнус, пойми ты, я ведь не пытаюсь водить тебя за нос. Просто все в мире происходит не просто так.
– Ну конечно, опять эти секреты, намеки. Хотя, если подумать, вряд ли людям было уготовано знать о мире так много. Столько всего вокруг происходит, как ни обдумывай, как ни расценивай жизнь, – мудрость оказывается в кадре ой как редко. У нас в лучшем случае едва хватает времени, чтобы задуматься над тем, кто мы такие, а там, глядишь, уже и старость подбирается, пора черстветь и прятаться от мира.
– Подожди-ка, Лайнус.
Я подхожу и кладу ладони ему на затылок; его потряхивает, как старую койку в мотеле.
– Готово.
Лайнус замирает, затем обмякает, затем опускается на землю. Я показал ему сияние небес.
– Ты ослеп, – говорю я, – но это не навсегда. На неделю примерно.
Лайнус молчит, потом негромко произносит:
– Я видел все, что хотел видеть в этой жизни.
– Счастливо тебе, Лайнус.
С этими словами я взмываю в небо. Я взлетаю все выше, выше – и вот с земли меня уже видно как светящуюся точку, как звезду, которая почему-то зажглась средь бела дня.
– Знаешь, Хеф, что я тебе скажу: эти сиденья – они, конечно, удобные. Но им еще далеко-далеко до паланкина, который несут по пещерам Феса четыре нубийца, все как на подбор – по семь футов ростом.
– Ах ты ж, стерва такая! Хочешь, чтобы я умер от ревности?
– Тихо, Хеф, у меня международный звонок. Трансатлантический, вот. Соедините меня с «Пепперминт лаунж». Pardonnez-moi – est ce que je peut parle avec Monsieur Halston[28]?
– Точно, позвони Хальстону. Пусть подгребает к нам. Я, кстати, на той неделе обедал с принцессой Евгенией, Джо Наматом и Олегом Кассини. Лобстер «Термадор», вишни «Юбилейные» и блинчики «Сюзет». Вот!
– Надоел ты мне. Слышь, Хеф, вали отсюда.
Гамильтон и Пэм сидят на переднем сиденье непроданного «мерседеса 450 SE» в пыльном автосалоне на Марин-драйв. Дверцы машины закрыты, шины спущены. Между пассажирами – всякие приспособления для приема наркотиков, бесчисленные блоки сигарет и завал еще не открытых бутылок текилы. Появляюсь я – снаружи, прямо перед их машиной, за стеклянной стеной витрины. Я сияю.
Пэм вздрагивает.
– Дорогой, а не взглянуть ли тебе в окошко.
Гамильтон занят развешиванием кучек белого порошка.
– Не видишь, у меня дел по горло. Этот героин – чистейший, кстати, – нужно спрятать от таможни под подкладку кожаных лыжных ботинок от Джанни Апелли.
– Эй, косяк ходячий, смотри сюда, – кричу я.
Гамильтон поднимает голову, я разбиваю витрину и вплываю с улицы в салон. Теперь я совсем рядом с их машиной.
– Ни хрена себе делишки, – говорит Пэм. – Блин, да это же Джаред.
Я опускаюсь на пол, пересекаю помещение и проникаю в двигатель машины. Теперь я лишь наполовину торчу из-под капота.
– Привет, Пэм. Привет, Гамильтон.
– Ну, привет, Джаред, – отвечает мне Пэм.
По-моему, они чувствуют себя несколько глуповато посреди этой груды всяческой контрабанды. Пэм виновато хихикает:
– Джаред, старина. Глюки, что ли?
– Нет, Пэм. Все по-настоящему. Чего вы в машину-то забрались?
– Захотелось салон понюхать, – говорит Пэм и снова хихикает. – Знаешь, как не хватает запаха новых вещей? Ничего же нового больше нет. Все только стареет, изнашивается, разваливается. Скоро в мире не останется ничего, что можно было бы понюхать и сказать: «Вот новая вещь!» Вот мы и пытаемся впитать в себя побольше новизны. – Она смотрит на приборную панель. – «Стареем, стареем, стареем».
Пэм напевает это на мотив какой-то старой детской песенки, к ней присоединяется Гамильтон:
– «Старше, старше – постарели». Все, к черту, старое. Чего бы я сейчас только не отдал за свежую газету, подстриженный газон или хоть какую-нибудь свежеокрашенную стенку, что ли. Да, кстати, классное ты устроил нам сегодня в магазине «световое шоу». Как в детстве: выворачиваешь из земли камень, и вся эта живность, что под ним жила, как бросится – кто бежать, кто в грязь закапываться!
Ребята явно уже «вмазались» и говорят невпопад.
– Где еще сегодня были? – спрашиваю я.
– Пойдем, посмотришь.
Гамильтон и Пэм вылезают из «мерседеса» и идут к своему пикапу, стоящему у дома. Его заднее сиденье завалено драгоценными камнями, золотыми монетами, старинным столовым серебром, всякой ювелирной мелочью и прочими сокровищами.
– Навестили отдел сейфовых ячеек в банке «Торонто Доминион», – докладывает Гамильтон.
– И знаешь, что интересно, – перебивает его Пэм. – Там вовсе не сплошь драгоценности. Полно всяких прядей волос, любовных писем, рыболовных трофеев, голубых ленточек, ключиков, поясов с резинками. В общем – всякого барахла. Такую фигню скорее можно подобрать в куче мусора после распродажи всякого старья.
– Вот – приколись.
Гамильтон сует мне в руки гипсовую фигурку – здоровенный фаллос. На его основании фломастером проставлена дата 4.11.1979. Все, больше никакой информации.
– Наверное, для кого-то это был неплохой денек, – говорю я.
Пэм пересыпает из ладони в ладонь горсть бриллиантов. Время от времени мелкие искорки проскальзывают между ее пальцев и падают на асфальт с таким звуком, словно сработал затвор фотоаппарата. Пэм начинает выкладывать камешки на крыло машины, один за другим.
– Капля, восходящее солнце, искорка, маркиза, багет – это все мои маленькие дружочки, – Пэм подозрительно смотрит на меня. – Джаред, признавайся честно – это ты? Это нам не после наркотиков чудится?
– Настоящий я, настоящий. Я, как кошмар, как контрольная по биологии, буду преследовать вас.
– Ой, блин! – вырывается у Гамильтона.
– «Ой, блин», говоришь? Я воскресаю из мертвых, и все, что ты мне можешь сказать, это «ой, блин»?
– Джаред, не гони волну, – возражает Гамильтон. – Не ты ли, помню, заставил четырнадцать душ впервые в жизни попробовать травки в тот вечер, когда умер Элвис?
– Указание на чужие пороки еще не делает самого тебя праведником.
– Чего-чего? – переспрашивает Пэм.
– Да ты-то всерьез все не воспринимай! – огрызается Гамильтон. – Понимаешь, Памела, у этого парня всегда было худо с чувством юмора. Как у всех быков-осеменителей. Ты вдумайся, что только наш Джаред мелет.
– А ты на меня не наезжай! Умник выискался. Забыл, кто сегодня сейф сумел подломить?
– Ну ударь, ударь же меня…
– Эй, ребята, кончайте валять дурака. Хотите, я вам покажу фокус, достойный настоящего, искреннего «ой, блин»?
– Давай, валяй, – кивает Гамильтон.
– Отлично.
Я подхожу к ним и кладу руки обоим на головы.
– Надо же, дотронулся! Джаред, это и есть твое чудо? Ну, тогда я…
Неожиданно Пэм перестает верещать, сжимает ладонями лицо и начинает осматривать себя. А Гамильтон зажимает уши руками и падает на колени.
– Нет, нет… О Господи, Джаред, это… это по-настоящему?
– Все по-настоящему.
Оба молчат. Гамильтон проползает пару шагов по асфальту и ложится ничком, изучая пыль перед своим носом.
Пэм начинает реветь. Подбежав к Гамильтону, она хватает его за плечи, пытается поднять. Гамильтон выглядит одновременно потерянным и нашедшим что-то важное.
– Это то, что я думаю? – уточняет он.
– Именно оно.
Он стонет.
– Ты хочешь сказать, что мы – вылечились!
– Да. У вас больше нет наркотической зависимости. Никаких ломок, срывов, ничего.
